Мастер Чэнь - Этна

И вот теперь — уже всё, я это сказал, оно непоправимо, не переговорить, не переделать. Да и не хочется.

А что бы я делал, если бы… Да то же самое. Ребята, в конце концов, просто катались на мотоцикле по окрестностям, лежали на травке и известно чем занимались. Они что, виноваты, что вылетели на дорогу в ту самую секунду, когда вот эти…

Может, в чем-то и виноваты — не надо было прятаться и бежать. Но чтобы я рассказал америкосам всё, с именами и фактами — а как насчет ярмарки в Нью-Йорке? Чтобы вот эта девушка неизвестно за что попала в их поганые черные списки, которые в Штатах очень любят составлять? Это бывает так: Нью-Йорк под крылом, посадка, виза есть, а на границе тебя берут и заворачивают обратно в самолет. И объяснять почему — абсолютно не обязаны.

Да это все равно как если бы Александр Блок сдал Анну Ахматову жандармам, или как там тогда это называлось.

А что касается Ивана и Шуры — всё будет нормально с их таинственной российско-американской встречей. А если они меня не поймут, то…

То — полмиллиона евро. С такими деньгами могу и подождать, пока поймут.

А вы, мои дорогие друзья по той забытой войне, понимаете, что полмиллиона евро — эти три четверти миллиона долларов? То есть до миллиона-то… Не может быть.

И остается только вопрос: а что реально тогда произошло, у трех сосен и позже, и почему исчез второй участник всей истории. Только разобраться с этим — и можно завершать дело.

В конце концов, дайте мне этого загадочного персонажа увидеть, услышать, хоть как-то убедиться в его существовании.

— Лена, что у вас там за история? — спросил я ее, когда мы, сытые и умиротворенные, шли по мощенной булыжником улице к дальнему краю Таормины. — Вы кого-то убили? Ограбили?

— Да нет же, — уверенно сказала она.

— А что — деньги?

— М-может быть, — пробормотала она, — если повезет, то только деньги. Давайте так: вы еще завтра-послезавтра будете здесь? Вот если за это время ничего не произойдет, то мне просто придется что-то делать.

— А если не делать?

— То кое-кого не выпустят так просто из этой страны.

— А, — сказал я уверенно. — Ну, с этим я разберусь.

Дальше — ни слова. Попробую сам выяснить, что это за «кое-кто».

Тут Таормина кончилась — обрывом за кромкой очередной балюстрады. Это главная площадь, старая-старая, с выходящими сюда дверями двух громадных соборов над широкими и плавно проседающими ступенями. И толпа, громадная толпа на площади.

Где-то здесь пробираются два моих охранника, а вот этот выкрашенный серебром клоун на подставке — кто он? Нет, это все-таки мужчина.

Вот так я останусь здесь со своим полумиллионом евро, подумал я, глядя на крашеного человека (он только что медленно поменял позу, к восторгам публики). С деньгами, но без Джоззи.

А не слишком ли хорошо она умеет переодеваться в странные костюмы и следить за мной так, что ее не видно до самого последнего момента, — мелькнула у меня мысль.

— Ой-ой, — сказала Лена. — Теперь я понимаю, зачем эта площадь.

За балюстрадой слева — морщинистая фольга моря под отсвечивающей луной; внизу, за балюстрадой — невидимые сейчас холмы, сверкающие огни деревень и городков. А над всем этим — вот она.

Монтебелло. Прекрасная гора. Ее видно и ночью, по огням взмывших ближе к кратеру деревень; идеальный, невообразимо громадный конус, закрывающий полнеба, но все-таки отстоящий от этого города, этой площади, этих людей достаточно далеко.

И — у самой вершины конуса — чуть мерцающее свечение, как угли в жаровне.

Этна.

Ну как же было упустить такой прекрасный момент!

— А вот там я живу, — как бы между прочим указал я пальцем на правый, северный склон вулкана. И постарался, чтобы мой голос не звучал слишком гордо.

Лена еле заметно поджала губы и постаралась не улыбаться.

Тут может возникнуть вопрос, почему я был так уверен, что на самом деле мне нужна была не столько Лена, сколько совсем другой человек.

Но дело в том, что еще до того, как мы с Леной увидели пылающий уголь Этны с ночной террасы Таормины, я сделал свое открытие.

Я нашел его.

И всего-то надо было повнимательнее прочитать тот самый ЖЖ Лены, который уж теперь-то я знаю вдоль и поперек.

Там ведь всё было. Кроме непонятной переписки там давно уже можно было найти вполне понятные стихи.

Вот посмотрите — кто это писал?

Конечно, это писала она. И писала о нем, с которым они друг друга уничтожали, уничтожали — и вот (если я правильно понимаю ситуацию) решили, наконец, начать новую жизнь и на первые, возможно, заработанные большие деньги поехать в действительно хороший отель.

Но ведь есть в этом слишком живом журнале и совсем другие стихи. И надо было очень спешить или быть бесчувственным идиотом, чтобы не различить там совсем другой голос. Вот это, например, — это чья работа?

Чего же проще — ритм, тон (отчаянно-вызывающий), да и попросту род. Который мужской, даже слишком.

Это рэпер. Более того, это сильный рэпер.

Это не ее, Лены, живой журнал. Это их общий живой журнал, журнал на двоих. Поле их битвы. Всем напоказ.

Я начал вытаскивать мужские стихи из общей кучи и приводить их в какую-то систему. И система появилась; это же надо уметь сделать такой автопортрет, не описывая дотошно внешность.

И ее стихи тоже помогают, вот: «Он красивый, смешной, глаза у него фисташковые». А вот и его стихи: «Я осточертежник в митенках — худ и зябок». Да я же теперь почти вижу этого человека.

И тут, когда уже глухой ночью я перечитывал свои открытия, это опять началось — восторженный ужас. До чего я дошел, если со своей систематизацией фактов просмотрел самое очевидное, главное, жутко главное?