Александр Овчаренко - Три заповеди Люцифера

— Позвольте представиться! — принялся я развивать наметившееся потепление в наших отношениях, с наскоком, присущим скорее кавалеристу, но никак не морскому офицеру. — Евгений Саротозин — лейтенант российского флота и морской лекарь в одном лице. Ныне, по воле судеб и Высочайшему приказу, отправлен для дальнейшего прохождения службы на фрегат «Апостол Павел».

При этом я прищёлкнул каблуками и приложил два пальца к новенькой треуголке. — Разумеется, я знаю ваше имя, сударыня, но хотелось бы соблюсти все нормы приличия и услышать его из ваших уст.

— Аграфена Лебединская, — чуть помедлив, представилась девушка. — Сестра милосердия. Работаю в военном госпитале. Впрочем, это Вам известно. Теперь, господин лейтенант, когда все правила приличия соблюдены, я хотела бы услышать от Вас внятное объяснение по поводу Вашего внезапного интереса ко мне.

В голосе девушки опять прорезались повелительные нотки, да и сам голос утратил былую мягкость. Теперь я понимал, что нравственная чистота Грушеньки Лебединской, о которой мне говорил Кожемяка, давалась ей ой как нелегко!

— Вы можете презирать меня, госпожа Лебединская, но моему поступку нет внятного объяснения. Я увидел в толпе ваше лицо, соскочил с пролётки и последовал за вами. И вот теперь стою пред Вами, простой и грешный! Не велите казнить, велите миловать!

— Если Вы рассчитывали завязать со мной любовную интрижку, то вынуждена Вас разочаровать: я не тороплюсь замуж, а посему не бросаюсь в объятия первого встречного, даже если он является другом доктора Сокольских.

— Да, да, я помню, Василий Никифорович говорил, что Вы интересуетесь только медициной, точнее, хирургией. Вероятно, я не ошибусь, если предположу, что в своих девичьих грёзах Вы видите себя хирургом.

— И что в этом дурного?

— Право же, ничего. Вот только в России ещё не было ни одной женщины-хирурга, но Вы дерзайте! Вполне возможно, что я услышу о Вас, как о первой женщине, которая сделала в медицине карьеру.

— Я не хочу делать карьеру, — отозвалась девушка. — Я хочу лечить людей! Это моё призвание.

— Узнаю руку Сокольского! Это он всегда любил повторять о призвании, и о том, что медицина — своего рода религия, образ жизни.

— Мне надо идти, — перебила Лебединская. — У меня срочное дело.

— Не смею Вас больше задерживать, — склонив голову, ответил я с грустью в голосе, и протянул руку чтобы овладеть её рукой и напоследок галантно поцеловать маленькое смуглое запястье. Она не противилась и протянула руку для поцелуя.

То, что произошло через мгновенье, трудно поддаётся описанию, ещё трудней — объяснению. Я уже упоминал, что, прикоснувшись к человеку в момент эмоционального возбуждения, я способен узреть его душу, точнее, её зрительный образ — то, что нарисует мне воспалённое сознание. Однако в этот раз всё было совсем по-другому.

Как только я коснулся руки Лебединской, меня тут же ослепила вспышка света. Свет был такой силы, что на мгновенье мне показалось, будто перед моим лицом взорвался артиллерийский картуз с порохом. У меня перехватило дыхание, и неожиданно я почувствовал, что не владею своим телом. Мышцы мои скрутило болезненной судорогой, и я не мог ни вздохнуть, ни произнести полслова. Неожиданно из этого потока света появилась сама Лебединская. Она почему-то была одета в белые одежды, и над её головой висел светящийся нимб. Это была не та Грушенька, с которой я безуспешно пытался флиртовать, это была разъярённая фурия, взгляд которой метал молнии, а голос был подобен колокольному звону, и каждое её слово входило в меня словно кованый гвоздь, причиняя нестерпимую боль.

— Как смел ты, посланец Ада, прикоснуться ко мне, и тем самым нарушить условия Вечного Договора? Или ваш Тёмный Повелитель уже не в силах контролировать свою чёрную паству? Я могу испепелить тебя за дерзость, но во имя сохранения равновесия Добра и Зла, не стану этого делать!

После этих слов у меня снова появилась возможность дышать, мышечный спазм во всём теле исчез, и я снова увидел перед собой Грушеньку Лебединскую. Она, как и прежде, была одета в скромное коричневое платье, а на голове была всё та же белая косынка с вышитым красным крестом, но это была уже совсем не та девушка. Она была в бешенстве, её глаза расширились и ещё больше потемнели от гнева.

— Изыди! — сквозь зубы прошипела она и выставила перед собой раскрытую ладонь. После этих слов неведомая сила, подобно небесной молнии, ударила меня, и я, окончательно лишившись чувств, повалился на пыльную мостовую.

Первое, что я увидел, после того, как пришёл в себя, был высокий сводчатый потолок, на котором судорожно метались тени. Скосив глаза, я увидел рядом с собой дремлющую сиделку и понял, что нахожусь в Храме Страждущих, а по-простому — в военном госпитале. Судя по тому, что кроватей в палате было только четыре, я понял, что поместили меня в офицерскую палату. Я даже не удивился такому повороту судьбы. Память услужливо напомнила мне события последних часов, и я удивился, что после всех перипетий остался жив. Кровать скрипнула подо мной, и сиделка очнулась от дрёмы.

— Слава тебе, Господи! — запричитала она. — Очнулся! — и после этих слов куда-то убежала. Вскоре я услышал тяжёлые и торопливые шаги. Это был Кожемяка. Василий Никифорович был в забрызганном кровью халате, видимо, прибежал ко мне сразу после операции, даже руки помыть не успел. Сиделка еле поспевала за ним и всё время повторяла: «Очнулся офицерик наш! Наконец-то очнулся»!

Василий присел на край моей кровати, и кровать под тяжестью его тела жалостливо скрипнула.

— Ну, что же ты, брат, нас так пугаешь? — добродушно прогудел хирург. — Скажи спасибо, что на тебя вовремя патруль наткнулся, а то неизвестно, как бы всё повернулось!

— Что со мной? — слабым голосом спросил я.

— Ты сам врач, вот и скажи мне, что с тобой произошло.

— У меня ничего не болит, — после короткого раздумья диагностировал я. — Помню, что внезапно потерял сознание, а перед этим было что-то вроде паралича дыхания и судорог.

— Так, понятно, — снова загудел Кожемяка. — Сейчас загрудинные боли есть, дыхание затруднено?

— Нет! Я же говорил, что у меня ничего не болит! И дышится легко, вот только чувствую себя, как после тяжёлой болезни. Так что со мной, брат?

Кожемяка помялся, потом вполголоса тихо произнёс:

— Судя по симптомам, у тебя случился сердечный приступ, объяснения которому я не нахожу. Обычно после такого приступа больные умирают, не приходя в себя. Однако ты почему-то выжил. Видимо, приступ был кратковременный, и организм твой молодой сам справился с аритмией и запустил сердечко по новой, что само по себе уже невероятно! Эту ночь ты проведёшь под моим наблюдением, а завтра решим, что с тобой делать. Отдыхай!