Георгий Молотков - Расследованием установлено…

Все эти дни мысли его были заняты судьбой ключей от квартиры Сердобольского. Конечно же, он взял их с собой в больницу. А где они были там? Кто имел к ним доступ? Что с ними стало после его смерти? Вроде бы никчемный вопрос о костюме всколыхнул эти мысли, довел до того накала, когда они уже больше не могли бродить в голове, рвались наружу. И они вырвались в слова, сказанные следователем как можно будничнее, спокойнее:

— А одежда, в которой Сердобольский попал в больницу, была возвращена?

— Наверное, нет. Помню, что женщины судачили об этом.

— О чем?

— Да о том, что в покойницкой Сердобольский лежал в больничном халате и тапочках.

— Подпишите протокол, — предложил Линяшин, облегченно вздохнув.

В больницу он наведался в тот же день. Главный врач встретил его как знакомого. Истории болезни пациентов, лечившихся в одной палате с Сердобольским, стопкой лежали на столе.

— Даже не знаю, чем еще могу вам помочь? — Валентин Степанович, как и в прошлый раз, был предупредительно вежлив.

— Хочу лечь в больницу, — без тени улыбки заявил Линяшин. — И, пользуясь знакомством с вами, сейчас же!

— Мест нет, но… для вас найдем! — настраиваясь на шутку, заверил Валентин Степанович.

— Тогда принимайте. Только прошу вас — с соблюдением всех требований больницы. От приемного покоя до выписки.

Валентин Степанович часто-часто заморгал, не зная, в каком тоне продолжать эту затянувшуюся игру. Линяшин тоже понял, что пора все объяснить.

— Мне действительно нужно… для пользы дела пройти дорогой обычного пациента вашей больницы. Но, чтобы не отнимать у вас времени, сделаем это условно, что ли. Договорились?

Озадаченному Валентину Степановичу ничего не оставалось, как вежливо предложить:

— Прошу вас… в приемный покой.

Они спустились вниз, Линяшин взял в гардеробе плащ, покорно, как примерный пациент, сказал:

— Доктор, я готов. Все вещи при мне.

— Раздевайтесь, больной, — в тон ему ответствовал Валентин Степанович.

— Мы же договорились — условно, — перешел на шепот Линяшин, заметив, что к ним с прибором для измерения давления и градусником спешит озабоченная дежурная медсестра.

Чуть дрогнув уголками губ, Валентин Степанович остановил ее.

— Больной прошел осмотр на отделении. Покажите ему, где у нас сдают вещи.

Пропитанная запахами лекарств и дорогих духов медсестра засуетилась вокруг Линяшина, осторожно поддерживая его под локоток. Как-никак, а больного привел сам главный!

Когда она открыла ключом дверь камеры хранения личных вещей больных, в лицо Линяшину ударил душно-едкий запах масляной краски и извести.

— Извините, после ремонта еще не выветрилось, — защебетала медсестра. — У нас первый этаж приводили в божеский вид, а здесь малярный склад был.

— А где больные держали вещи?

— Прямо на отделении. Выделили на каждом этаже по палате — и нам никаких забот, — простодушно объяснила она.

Заметив заминку, подошел главный врач.

— Доктор, можно сдать вещи на отделении, как это было, когда шел ремонт? — с просительными интонациями в голосе обратился Линяшин.

Валентин Степанович остро глянул на «больного», все понял и, поблагодарив дежурную, повел его на отделение. По дороге он заглянул в пустующую ординаторскую, прихватил там висевший на гвозде ключ.

— Вот здесь, — открыл он дверь угловой комнаты. — Видите, до сих пор кое-кто не унес вещи вниз.

Линяшин огляделся. На длинной стойке-вешалке забыто висело несколько одежонок. Из карманов разномастных пиджаков торчали лоскутки бумажек с нацарапанными фамилиями и номерами палат.

— В июле, когда… — начал Линяшин, но Валентин Степанович понял его с полуслова.

— Когда лежал Сердобольский, вещи всех больных были здесь.

Линяшин прошелся вдоль вешалки, читая фамилии. И замер, не веря глазам своим, у последнего, одиноко висевшего костюма, упрятанного в полиэтиленовый мешок. «Сердобольский С. Я. Палата № 12», — прочел он сквозь матовую тусклость полиэтилена.

— Как же так получилось… — растерянно бормотал Валентин Степанович. — Ремонт… Забыли…

Он потянулся к мешку, намереваясь снять его с вешалки.

— А вот это не надо делать! — твердо сказал Линяшин. — Пригласим понятых.

В присутствии понятых костюм извлекли из мешка, старательно осмотрели все карманы. Нашли там восемьдесят копеек, чистый носовой платок и пузырек валокордина.

Ключей от квартиры в кармане не было.

Раковский припарковал машину у сквера, бережно прикрыл дверцы, сделал несколько упражнений — разминку перед бегом. Упражнения особого удовольствия не доставляли. Может быть, потому, что невольно напоминали те печальные времена, когда его повышенная работа о здоровье вынужденно ограничивалась разминкой. Там бегать было негде. Да и дискомфортный режим мест заключения не позволял такую роскошь.

Зато теперь каждое утро он бегал с наслаждением. И трусцой, и в более быстром темпе. Бег давал ощущение силы, свободы, уверенности в том, что все складывается отлично, что живется ему так, как не могут позволить себе жить другие люди, вынужденные утром спешить куда-то на работу, подчиняться какому-то начальству, думать, как бы не растратить лишние десять рублей.

Этих забот у Раковского давно не было и в помине. В маленьком, зашторенном от посторонних глаз мирке людей, близких ему по духу, жили иными заботами. Здесь считалось дурным тоном даже заговорить о каких-то обязанностях перед обществом. А такие понятия, как честь, порядочность, самоуважение, были вывернуты наизнанку. Нечестно поступил — это когда играл в карты в долг и не вернул его. Непорядочно — когда без всякой выгоды для себя сбиваешь цены на «черном рынке». Имеешь право на самоуважение и на зависть других, если все на тебе, все в твоей квартире и все, что крутится-вертится вокруг тебя, базарно кричит о том, как ты умеешь жить. Когда с завистью говорят о твоей машине и немыслимом перстне с бриллиантом, о твоей привычке слетать на воскресенье позагорать в Сочи, а обедать в ресторане, о твоей «шикарной» любовнице и преданной молчаливой жене-домохозяйке, о твоих фирменных шмотках и товарах из валютного магазина.

Правда, о Раковском нельзя было сказать, что он уже жил такой жизнью. Но он весь был устремлен в нее, грезил о ней, и ему казалось, что вот-вот он войдет туда с тугими пачками купюр — советскими и в инвалюте, надежно подстрахованный на всякий случай личной коллекцией антикварных вещей и драгоценностей.

Пробежав последний круг, Раковский разделся до пояса, протерся махровым полотенцем. Нащупав на руке пульс, скосил глаза на часы. Число ударов сердца было чуть выше его нормы. Осуждающе покачав крупной головой, сказал сам себе: