Дэвид Хьюсон - Земля обетованная

Может, существо в очках без оправы — это Мириам. Впрочем, нет, вряд ли. Скорее всего, она — часть меня, и она задает мне вопросы обо мне. Она бросает их в темную яму моей памяти, пытаясь найти ответы. Очкастый доктор хочет достать их из меня с помощью иглы и наркотика.

— Я думал, что понял бы, — говорю я.

— Понял бы что?

— Что у тебя роман на стороне.

— Ох уж эти копы, — пожимает она плечами. — Ты столько времени проводишь, вглядываясь в жизни других людей, что не замечаешь, что творится у тебя под носом. Ты так мало бываешь дома, Бирс. Ты об этом даже не задумывался, я знаю. Понимаю, ты не специально пренебрегал мной. Но тебя не было. Дни и ночи.

Я пытаюсь сжать ее руку, стараюсь понять, сохранила ли она тепло.

— Итак, ты ходила в бар «Сестра дракона».

— И в другие места — тоже.

— Где в это время был Рики?

Она смотрит на мальчика. В этот момент он — мой сын. Наш сын. Я вижу это в его лице.

— Он мечтал увидеть пингвинов, — говорит она спокойно. — Мечтал…

— Они умеют летать.

Рики неожиданно попадает в фокус. Голос, правда, не его. Это мой голос, он исходит из юного невинного рта, и я чувствую себя ужаснее, чем за всю свою долгую жизнь. Я словно украл дыхание из легких моего ребенка и поместил туда свое.

— Они могут летать, я знаю.

— Пингвины, — говорит Мириам с интонацией учительницы, которой она когда-то была, — не могут летать. Мы говорили об этом сто раз.

— Это только потому, что ты их не видела… — возражает Рики, а может, я.

— У них слишком короткие и толстые крылья, — говорит Мириам. — Существуют физические законы, и то, что ты их не видел, не означает, что они могут летать. Разве только в земле обетованной. Здесь этого нет. Так устроен мир. Это…

Она смотрит на меня. Зрачки ее глаз черны, словно бездонные пруды.

— Их удерживает гравитация. Копы не преуспевают в жизни. Пингвины не летают. Дети верят фантазиям, пока не узнают правду. Затем они превращаются в нас.

Она машет Рики, чтобы тот ушел.

— Есть такие люди — бэби-ситтеры. По-моему, я тебе о них говорила.

— Значит, пока Рики был с бэби-ситтером, ты трахалась с человеком по имени Кайл Маккендрик? Не понимаю.

— Да, — произносит она ровным голосом. — Не понимаешь. Я это сознаю.

— Я так и не понял? Ни разу?

Мириам закрывает глаза. Теперь это точно она, даже если на самом деле она соткана из воспоминаний, разбуженных очкастым доктором и его ассистентом, мистером Наркотиком.

— Да, ты так и не понял.

— Но я узнал, верно? В тот вечер, когда… все случилось. Ты мне тогда сказала.

— Думаю, да.

В моей памяти нет ничего, что поддержало бы вопрос, который я задаю:

— И мы подрались? Ты стала драться со мной, а не наоборот. Поэтому они нашли мою кожу под твоими ногтями?

Мне очень нужно это знать. Она понимает это и молчит.

— Почему?

Это говорю не я. Это спрашивает то существо под деревом. В его голосе звенит металл. Если бы я мог двинуться — провод, идущий из шприца в мою руку, удерживает меня на месте, — то я бы встал и свернул эту толстую, покрытую перьями шею, не обращая внимания на длинный острый клюв.

— Что «почему»? — спрашивает она у меня, а не у человека-птицы.

— Почему мы подрались? — вмешиваюсь я, потому что это мой сон, а не его. — Из-за Маккендрика?

— А ты как думаешь, Бирс? Как бы ты среагировал, если бы подумал, что я сплю с другим мужчиной? Что, возможно, я полюбила другого человека?

Она очень ясно дает мне почувствовать разницу. Это меня удивляет. В любом случае я пришел бы в отчаяние. Я бы сидел там, у побитого деревянного стола, смотрел бы на сад, хотел бы вернуть все с начала, искал бы способ все исправить.

У меня до Мириам были женщины, но ни одна из них не стала такой близкой. Она была… единственная. Мне казалось, что она испытывает ко мне такие же чувства. Я ошибаюсь, но даже сейчас, когда я знаю, это ничего не меняет. Если ты выбираешь любовь, то никакая это не любовь. Что еще можно сказать?

— Где ты это спрятала? — каркает человек-птица.

— Спрятала что? — спрашивает она.

— Ты знаешь.

Она смотрит на меня, и мы говорим в один голос:

— Знаю?

Что-то происходит в моей руке. В отверстие врывается холодный химический поток. В затылке что-то звенит — то ли колокол, то ли шмель. Звучит одна нота, звук, который я не узнаю.

— Ты знаешь, — повторяет серая очкастая птица.

— Скажи мне, — прошу я Мириам.

В ее глазах слезы. Это не горе. Гнев. Она гневается сама на себя.

— Я не верю в привидения, Бирс. Ты — тоже. Подумай об этом. Либо ты понимаешь, либо нет. Некоторые вещи ты можешь делать только сам.

— Тогда помоги мне.

Она пожимает плечами.

— Как?

Она берет в свои руки мои пальцы, крутит их. У нее и раньше была такая привычка.

Мириам, мертвая Мириам, Мириам из моего сна… она не спускает с меня глаз. На мгновение я завидую ей. Мне хочется оказаться в том месте, где она сейчас находится.

— Все, что есть, это твое. Ты — единственный человек, который может найти это. И произойдет это не под воздействием химии, или удара по голове, или другого искусственного средства. Ты найдешь это сам. Другого пути нет. — Потом она добавляет, все так же не сводя с меня глаз: — Если ты действительно этого хочешь. Некоторые вещи лучше не трогать.

— Бирс, — слышится другой голос, — это…

Она начинает завывать. Прикладывает руки к своим ушам, и — странная вещь — я не слышу ни звука.

Очкастая птица сваливается с дерева на твердую землю. Роняет шприц. Она орет что-то, но умение читать по губам меня оставляет. Все, что я слышу, это — Мириам. Она кричит, кричит и кричит, крепко прижав руки к своей — моей? — голове, и звук ее голоса остается внутри меня, заполняет меня целиком, каждый уголок, каждый темный проход.

Я говорю что-то, но не слышу звука собственного голоса.

Снова смотрю на дерево. Очкастая птица исчезла.

С Мириам тоже происходят изменения, и, хотя я понимаю, что это — воздействие наркотика, мне хочется плакать. Я вижу ее не так отчетливо. Она медленно исчезает, ее печальные глаза, блестящие от слез, уходят туда, откуда явились, — в глубину моего подсознания.

Голова начинает кружиться, меня увлекает пропасть, разверзшаяся под садовым столом.

Ощущения ужасные. Я не могу сидеть прямо. Хочу посмотреть на нее, но не вижу ничего, кроме яркой пыли, крутящейся под воображаемым ветерком.

Звучит голос мужчины, однако сам он не попадает в поле моего зрения. Должно быть, очкарик что-то орет, но слов я не понимаю. Никак не могу избавиться от желания вцепиться ему в горло.

— Бирс? — слышу я отдаленный женский голос, но у меня нет сил повернуть голову, чтобы посмотреть, откуда он исходит.

— Не знаю, о чем ты говоришь, — мямлю я. — Если когда-то и знал, то забыл. И на память ничего не приходит. Так что лучше убей меня. Какая разница, в конце концов?