Юлиан Семенов - Пресс-центр

Напиши мне в европейский Пресс-центр в Шёнёф. Напиши про себя, мы ж не виделись черт-те сколько лет. Что касаемо меня, то, пока судьба дарит меня своей благосклонностью, я потихоньку готовлю себя к ее неблагосклонности; знаешь, Монтень прав: мы приучаем себя к войне, фехтуя на роскошных турнирах в дни мира.

Буду бесконечно признателен тебе, если выполнишь мою просьбу.

Дмитрий Степанов".

...В самолете уже Степанов написал еще две открытки, Францу Зиблиху в Гамбург и Хуану Мануэлю в Мадрид; больше всех других ему мог бы помочь, конечно же, Хуан Мануэль, но, как истый гидальго, он был силен в слове произнесенном; мог часами рассказывать поразительные истории в "Хихоне", что на углу бывшей авениды Хенералиссимо и бывшей калье Примо де Риверы; ныне, к счастью, многое вернулось на круги своя, к прекрасной поре того Мадрида, когда там жили Хемингуэй, Сыроежкин, Андре Мальро, Роман Кармен и Пикассо; Гран Виа что может быть достойнее этого названия одной из самых красивых улиц Европы?!

45

17.10.83 (23 часа 58 минут)

Шору позвонили, когда он уже лег спать; передачи телевидения ФРГ стали почти такими же скучными, как и здешние, последние известия он обычно слушал в машине, возвращаясь из комиссариата домой, или же утром, за кофе, пролистывая газеты; одно и то же, читать нечего; в каждой строке тревожное ожидание чего-то неотвратимо страшного; пугают друг друга, пугают...

Шор включил светильник, снял трубку, уверенный, что звонят из отдела, не иначе, как Папиньон - активен, словно матадор первого поля.

- Шор.

- Месье Соломон Шор?

Голос был незнакомый, властный, раскатистый.

- Да.

- Извините за поздний звонок. Мне сказали, что у вас может быть пресс- конференция, полагал, что окончится за полночь... Вы спали уже?

- Засыпал. Кто говорит?

- Я из "Союза лиц, подвергавшихся расовой дискриминации", месье Шор. Моя фамилия Зеккер. У меня есть кое-какие новости, связанные с судьбой вашего брата Эриха.

Шор резко поднялся, почувствовал, как глухо застучало сердце. Потянулся за сигаретой; откашлявшись, спросил:

- Он нашелся?

- Все не так просто, месье Шор. У меня практически нет времени, приехал всего на два дня, но я готов увидеться с вами завтра до работы, скажем, в восемь. Могли бы выпить кофе, я остановился в "Цур голден пост"...

- Хорошо, я приеду в восемь, месье Зеккер... На всякий случай, пожалуйста, оставьте ваш телефон.

- Сейчас, минуту, надену очки... У них такие маленькие цифры на аппарате... Так, тридцать три, семнадцать, сорок четыре... Записали?

- Запомнил. Вы остановились в номере на втором этаже, над входом в ресторан?

- Совершенно верно.

- Завтра я буду сидеть за первым столиком возле двери в сером костюме...

- Месье Шор, я видел ваши фотографии в газетах, я вас узнаю, спокойной ночи.

- И вам хорошего сна...

Шор выключил ночник, забросил руку за голову, правой сжал сигарету, словно бы хотел расплющить ее.

...Эрих был старшим, ему исполнилось шестнадцать в сорок четвертом, и он жил в немецком Базеле; родители развелись; он с матерью остался в Германии, отец и Соломон уехали в Берн, здесь были знакомые, которые определили мальчика в хорошую школу; когда отец договорился о квартире для своей бывшей жены и сына, немцы закрыли границу; маму угнали в Равенсбрюк, а потом в Освенцим и там сожгли; Эриха прятали знакомые, а в декабре сорок четвертого он исчез; после войны отец искал его по всему свету вплоть до самой своей смерти; завещал поиск Соломону; и вот этот ночной звонок; так здесь не звонят, что-то не то...

Шор снова включил ночник, набрал номер дежурного по управлению.

- Шарль? Это я, дорогой, прости, что так поздно тебя тревожу. Не сочти за труд установить, причем сразу же, но тактично, без шума, когда в "Цур голден пост" остановился некий господин Зеккер, откуда он прибыл, один ли, ну, и все остальное, что удастся выяснить, о'кэй?

- О'кэй, инспектор... Если будет что-то интересное, разбудить или доложить утром?

- Обязательно буди... Впрочем, вряд ли я усну.

- Вы прекрасно говорили с журналистами.

- Спасибо.

- Я позвоню, Соломон...

Шор положил трубку, поднялся, накинул халат, достал в кухне из холодильника банку пива, открыл - белая пена, пахнувшая дубовой бочкой, обрызгала его, - выпил одним махом и подумал, снова:

"Это неспроста, я пока еще не могу понять, в чем дело, но это неспроста".

Он пошел в свой кабинет, включил свет, присел к столу, подвинул ближе фотографию Эриха: носатый, маленький, курчавый, шея тонкая; отчего, вдруг пришло ему в голову, у всех еврейских детей, рожденных в бедных семьях, такие жалкие, тонкие шеи?

И вдруг представил себе слякотное шоссе, колонну маленьких узников, собак, эсэсовцев, а потом ощутил запах барака, куда их загнали перед тем, как отправить в "баню", где маленьких человечков отравят газом и они будут корчиться на цементном полу, а в глазок за этим станут наблюдать взрослые мужчины в черной форме и смеяться над "жиденятами", а потом пойдут в свою столовую и сытно пообедают супом и картофельными котлетами.

Шор вспомнил, как отец впервые повел их в театр смотреть "Синюю птицу". Они с Эрихом тогда сидели на галерке, замерев от счастья, взяв друг друга за руки, и как же долго они потом мечтали, что к ним тоже прилетит добрая фея и жизнь их сделается радостной, такой, как и у этих бедных детей дровосека...

"Только дети умеют играть в чужое счастье, - подумал Шор. - Только они умеют верить, что вся галька на берегу моря драгоценные камни, изумруды и сапфиры... Видимо, лишь в детстве бывает такое невосполнимое чудо, когда окружающий нас мир кажется не таким, каков он есть, а таким, каким я его чувствую и в какой я верю... Никто не будет несчастным, если мы будем добры. Никто не умрет, если мы сможем не забыть... А я стал старым и посмел забыть лицо Эриха... Значит, он умер... Папа верно говорил, что надо в мыслях быть героем, чтобы в жизни не сделаться подлецом... Почему я вспомнил эти папины слова? Наверное, оттого, что убежден: звонок Зеккера не связан с памятью Эриха... Это связано с делом Грацио... А если я ошибаюсь, мне надо уходить из криминальной полиции, я обязательно наломаю дров, обвиню невиновного или сяду за один стол с насильником и грабителем..."

Он вернулся на кухню, достал из холодильника три яйца и включил электрическую плиту - не мог заснуть, если испытывал даже легкое ощущение голода; снотворное принимать боялся, очень следил за здоровьем, больше всего страшился осенних простуд, осенью и весной кутался, как глубокий старик.

"Я ощущаю себя сейчас, - подумал он, - преступником, за которым следят мой Папиньон и его бригада. Он меняет квартиры, прячется в однозвездочных пансионатах, лишь бы уйти от постоянного, изматывающего душу наблюдения... А почему я себя так чувствую? Я сижу в своем доме, пью пиво, сейчас буду есть яичницу на оливковом масле; я посыплю ее сверху тертым сыром и, видимо, возьму батон и масло; откуда же такое ощущение? Может быть, просто-напросто одиночество? Но я привык к нему и не хочу ничего другого... Нет, скорее всего, этот звонок сомкнулся с тремя вопросами на пресс-конференции... Мне задавали очень хитрые вопросы эти три человека. Кажется, первый был марокканцем, второй из Уругвая, а третий англичанин... Эти вопросы могли задать либо провидцы, либо люди, которые знают о моем деле столько же, сколько я, либо, наконец, эти вопросы им вручили профессионалы накануне встречи со мною... Точно, они были подготовлены..."