Вера Коркина - Умный, наглый, сомоуверенный

— Смотри мне в глаза. Я повторяю, смотри мне в глаза. Почему они у тебя бегают? Смотри, не виляй, опять один поехал налево… Ты что, не можешь удержать глаза? Собери еду и отнесешь в подвал.

— Не понесу. Кого-то заперли, а я должна помогать мучить! — Домработницу несло, и Авилов решил воспользоваться случаем.

— Кто ж их мучает? Там сидят по собственному желанию.

— Ага! Врешь, сам врешь… — Хрюша замолкла, увидев его зловещую улыбку.

— С тобой все ясно. Можешь не продолжать. Добрая ты наша. Ты хоть знаешь, кого выпустила? Жуткого маньяка-убийцу выпустила, хрюша. Теперь по улицам ой-ей как девушкам неприятно стало ходить. Собирай еду, отнесешь в подвал и больше так не делай. Нет, — он поманил ее пальцем, — вначале иди сюда и проси прощения за то, что натворила.

— Не буду.

— Так я и знал. Ты, видно, считаешь себя правой?

— Не буду просить прощенья у гестапо.

— Ты не видела гестапо. — Он внезапно дернул ее за халат. Пуговица оторвалась и, прыгая, покатилась по полу. — Не хочешь просить прощения, тогда раздевайся. Ну, живо! — рявкнул он и схватил ее за руку.

Юля, совсем подавленная, отправилась на кухню, потом долго собиралась, плача и бормоча себе под нос, оделась и, неожиданно остановившись, перекрестила его через порог и заявила: «Помни день, когда мы лепили пельмени».

Удивленный Авилов позвонил Комару.

— Ты будешь смеяться, но клиента вызволила домработница.

— А я что говорил? — удивился тот. — Я тебе и говорил про это.

— Когда?

— Эх, Пушкин, ума палата, да ключ потерян. Вид у клиента странный, не шестерка он. Прикинулся. А домработница твоя давно трудоустроена. И смотри, он, убегая, один шуз кинул в предбаннике, потому что подошва отвалилась. Время было дневное, до пяти, мороз минус пятнадцать. Транспорт поблизости не ходит. Это как он прыгал без башмака и без прикида до дороги триста метров? Народу полно шляется, пацаны по гаражам скачут круглые сутки, тут же бы собрались поглазеть. А никто его не видел. Это как? А если он не прыгал, а в носках шел, то второй шуз в руке нес? Прикинь, да? Ему машину подогнали, точно тебе говорю, не сам утек. — Авилов призадумался.

— А, да, я что звоню. Я ее отправил с провизией в подвал, ты запри ее там, пусть охолонет, разбушевалась. Только не… это. Ты понял, о чем я.

— А что?

— Ничего. Утром отопрешь. Не мешай ей думать. — Авилов лег на диван, заложив руки за голову.

Больше он своей домработницы не видел, а через пару недель пропали его швейцарские часы. Загадка за загадкой. Было над чем подумать не только хрюше, но и Пушкину.

Между делом он размышлял о природе беспочвенных чувств. Та же хрюша относилась к нему воинственно с первого дня, шуток не понимала, благодеяний не замечала. Левша пошел на прямое убийство тоже не из чистой корысти, примешалось еще что-то. Катя влюбилась рабски, даже совестно. Он возбуждал в окружающих гораздо более сильные чувства, нежели испытывал сам. Они мстят ему за равнодушие? Или оно их дразнит, заводит, как Катю? Как все несимметрично, невзаимно. Он сам создает этот дисбаланс или у всех так?

Он всегда избегал биографии, портрета. Он не дал имени собаке, звал просто «пес». Его квартира была образцово-безликой, по ней невозможно было понять, кто в доме хозяин. Все двери плотно пригнаны, и вещи не висят на стульях. Когда его замечали, он прикидывался другим, кем-нибудь более понятным. Он «вытравил» из своей биографии Иру с помощью Кати, потому что Ира стала много значить. Она из тех женщин, которые заметны сами и делают заметными своих спутников. Он бы никогда не нарядился так, как Лева. Лет пять назад у него была девушка-пуговица, которая заплакала на улице из-за того, что он не поздоровался с ее мамой. Эта девушка покупала ему красивые вещи, а он, назло ей, носил всякий хлам. Она хотела выкинуть его старую тирольскую шляпу, но не получилось. «Не трожь. Это моя свобода», — сказал он ей про шляпу. Однажды они пошли в ресторан, она надела что-то вроде рыбацкой сети, безобразное, старушечье, назло ему, а на следующий день его бросила. Он хотел быть человеком толпы, внешне похожим на всех, но это не удавалось, потому что внутри себя он хотел обратного. Дорожил в себе странным и редким. Выделить его из толпы мог лишь такой же странный и редкий. Иногда он отлавливал опознающие взгляды и мысленно отвечал: «Ну привет, начальник…» или «Будь здорова, училка…». Он испытывал отвращение к дикторам телевидения, эстрадным звездам и известным политикам, всем, томимым жаждой публичности. Вокруг каждого заметного обязательно есть алчущая свита, свора зараженных тем же. Но разве он для этих обезьянних ужимок? И разве, чтобы жить, как хочешь, нужно быть в стаде? Наоборот.

Скучая, он позвонил Ире, спросил, нашла ли она мужа или его тело.

— Нашла мужа, — неохотно призналась Ира. — Грустно и окончательно. Как на похоронах. Получилось, что я его обчистила, а он меня бросил.

— Все удачно — вы квиты. Ты наконец стала богатой и одинокой?

— Размечтался… Ни то и ни другое, — засмеялась она и добавила: — А я по тебе скучаю… Хотя ты не мой мужчина… А скучаю, как по своему…

— А я-то как по тебе скучаю последние двадцать лет. Хотя ты тоже не моя женщина… — Они посмеялись оба, и обоим стало печально. Ира поставила на нем крест и флиртовала с Яковом, но все равно с Сашей разговаривать грустно, мочи нет.

Все утро она вертелась на кухне с мамой и осторожно выпытывала про шантаж, довела маму до слез и выяснилось, что полковник бабник каких еще поискать, но партия не дала ему бросить семью.

— Да не партия, — решительно опроверг полковник. — Это она думает, что партия. А например, что я люблю дочь, ей в голову ни тогда, ни сейчас не пришло.

Ира пожалела, что завела эти разговоры. Слишком много они возложили ответственности лично на нее.

Письмо № 14, самое несчастливое.

«Дорогая моя Танюша, пишу тебе из Белорецка, дошла до полного отчаяния. Хорошо, что мама скопила кое-что из моих денег, а то бы мы по миру пошли. Лео меня таки прогнал. Устроил обыск, увидел проволоку, решил, что я выпустила его заключенного…. Не могу я тебе все написать, сама понимаешь почему… Не знаю, чего откуда ждать… Со всех сторон прилетает, никому не верю, дожила до ручки.

Я сбежала без вещей, без вязальной машины, так испугалась последствий. Оставаться не могла — он и так обращался со мной, как с пищевыми отходами, а этого случая, я думаю, он мне не простит. Тем более, я прямо сказала, что его ненавижу. Думала убьет, но подлец для этого слишком холодный. Равнодушие — подлость, не так ли? Что только я ни делала, чтобы он обратил на меня внимание: и терпела обиды, и выручала его тетку, и заботилась о мадам, и противозаконные действия совершала — все зря. Последнее поручение хотела исполнить, да не вышло.