Пьер Маньян - Дом убийств

— Чистая правда, — подтвердил брат Каликст, который до тех пор не раскрывал рта.

— Сорок дней оставался я…

— … между жизнью и смертью, — сказал брат Каликст, — и был скорее ближе не к жизни, а к смерти. Но его приходилось силой удерживать на ложе. Он все время порывался подняться, бормотал о ножах, которые кто-то острил… об убийцах… Почем мне было знать? Он больше сотни раз повторил слово «жандармы»…

— Но вы? — спросил Серафен, поворачиваясь к монаху. — Когда вы наконец узнали…

— Мы ничего не узнали. Во всяком случае сразу. Наша дверь закрыта для мира, так же, как наши души.

— Нет такой двери, — ясным голосом произнес приор, — через которую рано или поздно не пробился бы взывающий о преступлении. Те, кто ходил рубить лес, возделывал землю и выращивал овощи, кто встречал охотников — они-то знали! Но они скрывали от меня все.

— Вы были так слабы, — вмешался брат Каликст. — Прошло почти два года, прежде чем вы смогли оправиться. И тогда брат Лаврентий, который столь преданно бодрствовал подле вас в часы болезни, наконец решился вам рассказать. Совесть не позволила ему умолчать.

— Когда я узнал о страшной участи твоей семьи, — прошептал умирающий, — и о казни тех несчастных… я вспомнил ту ночь у источника и понял, что наказаны невиновные… Я один знал правду, а раз так… Горе мне, грешному! Совесть моя запятнана самым тяжким преступлением — по моей вине свершилась несправедливость.

— Что ж, — со вздохом заметил брат Каликст, — не вы один повинны в этом грехе.

— Но Господь, — продолжил свою исповедь приор, — отпустил мне достаточно времени. В конце концов я понял, что не смею дольше молчать. Я должен сказать тебе то, что знаю… У одного из этих троих было… было…

— Что? — в нетерпении воскликнул Серафен.

— Черное крыло… — с последним вздохом пробормотал умирающий.

Серафен почувствовал, как замерла рука, которую он сжимал в своих ладонях, точно птица со свернутой шейкой, чья головка безжизненно зарывается в перья. Он тихо разжал пальцы.

— Господь наш, — пробормотал между тем брат Каликст, — вовремя наложил печать на эти уста.

— Так вы считаете, что он бредил? — спросил Серафен.

Монах в эту минуту закрывал глаза усопшему и не сразу повернулся к Серафену.

— Даже если б сам Господь вздумал посетить нас, — сказал он, помедлив, — мы не сумели б его распознать. Так что… одним словом, забудь все, что он тебе сказал, и не придавай этому значения. Пусть карающие ангелы сводят счеты со Злом. Они об этом позаботятся, можешь не сомневаться. — И он поспешил выпроводить Серафена за ворота монастыря.

Ночь едва спустилась, и падавший искоса лунный свет отдавал золотистые поля на съедение тени, отбрасываемой рощами дубов. Серафен стоял с безвольно повисшими руками, в ушах у него еще звучал шум захлопнувшейся двери.

— Может статься, они еще живы, — сказал он себе громко. — Значит, тех других, из Герцеговины, послали на гильотину ни за что. Выходит, прав был старый Бюрль. Что-то тут нечисто… Но кто они? Как узнать? Никогда… никогда не буду я достаточно сильным, достаточно хитрым…

В конце аллеи он опустился на землю у подножия придорожного распятия, которое возвышалось над горизонтом, и обхватил голову руками. Серафену казалось, будто по ту сторону, из края смерти, он продолжает слышать шепчущий ему голос приора: «Поступай, как знаешь. Я же сказал тебе все, что мог. Но ты должен искать, стараться… Нельзя успокаиваться. Иначе на что тебе дана твоя сила? Ты несешь ответственность за свершенную несправедливость!»

— Серафен!

Серафен выпрямился и вскочил на ноги. Звук его имени эхом раскатывался в лесах Люра, и голос, который его произнес, повторил тем же властным, повелительным тоном:

— Серафен!

Этот голос, казалось, был пронизан какой-то могучей, вибрирующей энергией и в то же время полон отчаяния. Серафен понял, что он доносится из расположенной ниже на склоне рощи, однако не мог припомнить, слышал ли его когда-нибудь прежде.

Не отвечая, Серафен бесшумно подобрался к краю утеса. Уцепившись за низко нависшую ветку, он наклонился над пустотой, но не увидел ничего, кроме кудрявой зелени деревьев.

— Серафен! — кричал между тем голос. — Забудь все, что он тебе сказал! Ты слышишь меня, Серафен? Ты должен забыть! Если поверишь ему, ты погиб! Погиб! Погиб! Никогда тебе не знать покоя!

В дождь и метель Серафен продолжал выбивать из кладки камень за камнем, сбрасывать обломки вниз, во двор и отвозить тачкой к берегу Дюранс, где они образовали уже небольшую запруду между островками. И Патрис, человек с изуродованным шрамами лицом, невзирая на капризы погоды, приходил, чтобы поддержать его своим молчаливым присутствием. Иногда, понаблюдав за Серафеном, он говорил:

— Надо будет нам как-нибудь пообедать вместе. Когда я ем, это целое зрелище — есть на что полюбоваться. Вот только лучше выбрать день, когда моего отца не будет дома.

Он смотрел, как Серафен толкает перед собой тачку, доверху наполненную строительным мусором, под тяжестью которого скрежетало железное колесо.

— Ты не спрашиваешь меня, почему?

Серафен выпустил из рук оглобли.

— По правде сказать… — начал он.

— А знаешь, — продолжал между тем Патрис, — он тебя боится. Это точно.

В ответ Серафен только пожал плечами.

Он не оставил своего занятия даже на Рождество, несмотря на гневную проповедь кюре, который явился его увещевать.

В тот день стояла ясная погода, и Мари Дормэр и Роз Сепюлькр воспользовались ослабившейся бдительностью родителей, чтобы улизнуть из дома и привезти Серафену праздничные гостинцы. Девушки прикатили в Ля Бюрльер одновременно, наряженные в новые платья и пальто с лисьими воротниками.

Едва успев соскочить на землю — а прибыли они колесо в колесо, потому что в пути одна нагнала другую, — обе красотки затеяли перебранку, однако, памятуя о своих прическах, в этот раз обошлись без рукоприкладства.

Патрис, сидя на скамье, курил свою неизменную сигарету. Услышав шаги и голоса, он обернулся. При виде его лица Мари Дормэр замерла на месте и зажала рот рукой, чтобы не вскрикнуть. Зато Роз, как ни в чем не бывало, прошла мимо; она не отвела взгляда — напротив, мило улыбнулась и поздоровалась. Патрис поднялся, ответил на приветствие и впал в прежнюю неподвижность.

Этих секунд оказалось достаточно, чтобы соперница обогнала чересчур впечатлительную Мари и первой поставила ногу на стремянку. Мари бросилась следом за Роз, и они крикнули хором:

— Серафен! Эй, Серафен!

Он высился на гребне стены, словно титан: могучие руки потрясали кувалдой, ноги сталкивали камни и мусор в пустоту. Пыль, с незапамятных времен мирно дремавшая на потолках и стенах Ля Бюрльер, теперь густым облаком висела над разрушенной усадьбой.