Дия Гарина - Битте-дритте, фрау-мадам

— Ты знала?! — выдохнул Панфилов, переходя на „ты“. — Откуда?!

— Так это правда, Леша? — Зацепин был потрясен не меньше.

Немов тоже заинтересовался и даже осветил меня фонарем. А вот Егоровна, кажется, догадывалась, поскольку одобрительно качала головой и бормотала, что-то вроде „Глазастая ты девка, Валерьевна“. Только Павел никак не желал выходить из своего отрешенного состояния, развалившись у стены в обманчиво спокойной позе. Такое подозрительное спокойствие я наблюдала у взрывного Павла Челнокова всего два раза. И в обоих случаях это происходило, когда он собирался проститься с жизнью: в бетонной яме отцовского особняка и в „Раю“ „Белозерского братства“, замерзая на ледяном сибирском ветру. Мама дорогая, что он задумал?

— Так почему вы отказались от мысли, что это Саша Панфилова решила убить моего друга Алексея? — Зацепин вернул меня к мною же и затеянному разговору.

— Потому, что она мне сказала…

— Что вот так просто сказала, а вы так просто поверили? — рассмеялся Зацепин.

— Нет! Она сказала, что ее муж прекрасно знал, что Пашка не его сын.

Про то, какие обстоятельства привели к рождению Панфилова младшего, я упоминать не стала. И так уже выболтала достаточно. Вон как Панфилов-старший в мою сторону глазами сверкает, никаких фонарей не надо.

— Но ведь это ничего не меняет, — продолжал наступать на меня историк. — Предположим, Леша все знал. Но он мог не давать ей развода. Или Сашка вдруг захотела сделаться богатой вдовой, чтобы обеспечить свое будущее, а уже потом выйти за Николая. Мотивов можно придумать целый вагон. В отличие от моего случая. Зачем мне по-вашему убивать Алексея Панфилова. Человека, который так много сделал для воплощения моих задумок о возрождении дворянства в нашем районе. Зачем я вас спрашиваю?

— Не знаю, — честно призналась я.

— И вы обвиняете меня только на основании того, что я болею диабетом и знаю механизм воздействия инсулина? На основании того, что я в принципе имел возможность это сделать?

— Я вас не обвиняю. Для того чтобы обвинять, нужны доказательства. Мотивы и прочее. У меня их нет. И никакое следствие их не раздобудет. Вы слишком умны. Но я уверена, что именно вы в то утро ввели инсулин Алексею Панфилову, и то, что он остался в живых — счастливая случайность.

— Слышала бы ты себя со стороны, Ника, — в голосе Панфилова было уже не возмущение, а усталость. — Тебя частично оправдывает только то, что ты плохо знаешь Виктора Зацепина, человека, буквально помешенного на вопросах чести.

— Это ты правильно сказал, Леша, — Зацепин положил бизнесмену руку на плечо. — Все правильно. Я именно помешанный. И именно из-за этой проклятой чести я едва не убил тебя две недели назад.

Надо отдать должное Панфилову, он не отстранился от приобнявшего его историка.

— А теперь ты бредишь, Витя, — спокойно сказал он. — Пойди, приляг. Может быть, полегчает.

— Ну вы, ребята, даете, — прокомментировал Виталий. — Сюда бы парочку телекамер и такое реалити-шоу можно было бы забабахать, озолотились бы все.

Я стояла и не могла от удивления и рта раскрыть. Чтобы Зацепин просто так сознался в преступлении? Сам, без доказательств, с потрясающей легкостью! Мне вдруг показалось, что все это уже было. И обвинение, и покаянное признание, произнесенное таким неестественно спокойным голосом… Ну, конечно! Точно так же запросто Владимир Андреевич Челноков признавался в том, что довел любимую жену до могилы. Потому что сам стоял на ее краю в заливаемой бетоном яме. Де жа вю. Немецкий бункер, конечно, будет попросторнее, но в остальном атмосфера соответствовала. За исключением одного приятного обстоятельства. В этот раз смерть не грозила никому кроме самого Зацепина. И это до глубины радовало мою эгоистичную душу. Жить. Я буду жить. И Павел вернется в родной дом к непоседе Эльке и гению-Генке с пламенным приветом от меня. И Виталий уедет в свою обожаемую Германию. И Панфилов будет спокойно заниматься разливом своей знаменитой минеральной воды. И…

— Ты зря не веришь мне, Леша, — Виктор Игоревич снял руку с плеча Панфилова и привычным жестом поправил очки. — Я действительно сделал тебе укол инсулина. Помнишь, там на почте? Когда ты пытался получить второй экземпляр мемуаров эсэсовца, с которым списался через Володьку Плотникова? Тебя еще трясло от нетерпения, ведь первый экземпляр так и не дошел, растворился в необъятных российских просторах. А потом, когда милая девушка объявила, что они и эту посылку не могут отыскать в своем хранилище, тебя потряхивало уже от злости. Вот тогда я и вколол тебе инсулин. Ты был в таком состоянии, что и нож в спине не почувствовал бы, не то что тонюсенькую иголку.

— Но… Почему? — кажется, до Алексея Михайловича все-таки дошло, что Зацепин говорит правду. — Не понимаю. Что я тебе сделал?

— Хотел получить книгу, — криво улыбнулся историк.

— Что?! — воскликнула я вместе со всеми. Ответ Зацепина не укладывался в голове. Я была готова услышать страшную семейную тайну о зарытом помещичьем золоте, к которому ведет потайной ход из отстроенного с помощью Панфилова музея. Но убить друга за книгу?

А вот Панфилов, кажется, понял.

— Значит, ты не хотел, чтобы я в ней о чем-то прочел? Например, о том, что на самом деле твой героический дед сдал немцам весь партизанский отряд? По идейным соображениям. Хотел таким образом отомстить Советской власти за то, что всего лишился. О том, что из-за него отряд был уничтожен и расстреляны жители трех деревень, которых немцы посчитали партизанскими пособниками? О том, что из-за Сергея Зацепина Алексей Панфилов попал в руки садиста Краузе? О том, что мой дед почти месяц терпел такое, что даже кто-то из немцев сжалился и однажды задушил его прямо в камере?

— Ты знал?! — попавший в круг света Зацепин стал похож на демона из фильма ужасов. На абсолютно неподвижном лице карие глаза горели натуральным красным огнем. Или это отражался в очках блик от огромного рубина в окладе изображающей распятие иконы? — Но откуда?

— Господи, Витя, ты живешь в век интернета. Неужели ты думаешь, что я стал бы дожидаться книги, не спросив этого эсэсовца о своем деде? Он уже давно прислал мне электронку с выдержками из своих мемуаров. Я тогда в Москве был. Там и перевод сделал.

— А мне не сказал, — алые огоньки погасли, и я поняла, что Зацепин крепко зажмурился. — И продолжал общаться со мной, как будто ничего не случилось? Хотя нет. Теперь я вспоминаю. После той командировки, ты стал избегать оставаться со мной наедине. Боялся, что сорвешься и…

— Да, боялся. Я думал, ты не знаешь ничего. Боялся, что не выдержу и однажды все тебе расскажу. И… Я трудно схожусь с людьми. А ты… Я вдруг понял, что ты оказался моим единственным другом, с которым меня связывают общие интересы, общие взгляды на жизнь… Честно говоря, я боялся, что ты со своими сдвигами на дворянской чести после этого пойдешь и застрелишься. А ты, значил, решил меня… Вот она хваленая честь дворянская! Или у потомков она наизнанку выворачивается?