Светлана Успенская - Убийство по лицензии

Потом я заснула и меня обнаружила уборщица. Она безжалостно выволокла меня из угла и отвела в милицию. Она думала, что я детдомовская. В милиции меня спрашивали, как меня зовут и кто мои родители, но я по-партизански молчала (я и теперь стараюсь молчать, когда спрашивают, кто мои родители). Потом появилась мать в слезах и отец с дергающейся щекой. И забрали меня домой. И все время спрашивали, кто меня так безобразно обстриг. А я молчала. Так и не дождалась меня моя Африка и мои негры, мирно возделывающие поля с маисом и земляными орехами вблизи глиняных хижин под пальмами.

Кстати, в Африке я побывала в прошлом году. Купили мы тур на сафари в Кении и двинулись туда всей нашей компанией. А счет на семь человек послали папаше моему по факсу. Когда Вовка шепнул служащим турагентства, кто мой папочка, они чуть ли не прослезились. И порхали вокруг меня, как тропические бабочки вокруг диковинного цветка. Все это было противно до ужаса. Тогда мы с Вовкой в первый раз и поссорились. Он меня назвал дурой и истеричкой, а как я его, не помню. Думаю, я не выбирала слов. Но тогда все это были только цветочки, а теперь — ягодки, теперь мы с ним поссорились по-крупному.

Опять мои мысли куда-то уносит… Не могу писать обо всем последовательно. А Раиса говорит, что я должна стараться записывать все по порядку, тогда, как она удачно выразилась, «происходит реструктуризация мироощущения». Круто сказано? Мне, с моим неоконченным Оксфордом, подобные умствования недоступны. Но Раиса — это не то, что я. Раиса — это голова. Даже две головы, и причем обе жутко умные. Даже если бы у нее был такой папашка, как у меня, то он бы плясал под ее дудочку. Как крысы у гаммельнского крысолова, и при этом даже был бы счастлив.

Ведь Раиса может заставить кого угодно плясать под свою дудку. Если даже ее отправить в логово к медведям, то через пару дней они усвоят у нее правила этикета не хуже английских лордов и будут отличать вилку для рыбы от вилки для салата. Не вставая с кресла, Раиса движением мизинца заставляет преобразиться всех вокруг и делает это с такой легкостью, как будто превращать бесформенные бурдюки, наполненные комплексами, в приличных людей — это то, ради чего Господь Бог направил ее на землю. Посмотрим, удастся ли ей из меня что-нибудь сотворить. Но даже надеяться на это мне лень.

Так вот, долгожданная Африка оказалась скучнейшим местом. Ничего особенного. Грязь, тучи мух и всяких ползающих тварей. В гостинице холодина — кондиционеры надсаждаются, а на улице липкий зной. И негры меня разочаровали — целыми днями клянчат доллары. И не слова по-русски, кроме «сасиба» и «драстуте». И пальм там слишком много, я уже сыта ими по горло, до тошноты. В общем, Африка — это даже намного хуже Москвы. Короче, не очень здорово, когда детские мечты сбываются. Лучше бы они оставались мечтами.

Раиса говорит, что не стоит строить прекрасные воздушные замки, чтобы не постигло разочарование. И я на своей шкуре испытала правоту этих слов.

К ней меня, как ни странно, направил не кто иной, как мой дражайший папачес. Принес визитку с адресом и бросил небрежно, как будто своему шоферу: «Завтра поедешь, я договорился». Нет, что я, вру, конечно, он не бросил, он даже говорил со мной с лисьей вкрадчивостью (такую же вкрадчивость я как-то наблюдала у одного престарелого гомика-балетомана, с которым меня познакомил Вовка. Забавный тип оказался! Придурок еще тот, но такой, знаете ли, душка… Ну, об этом потом.). Да, я тогда порезала себе вены и лежала в Склифе, в отдельной палате. Ну там… цветы, фрукты, телик, музон и куча ящиков с такой печальной музычкой «пи-пи-пи», и зеленая такая штучка по экрану как бешеная скачет. От одного этого «пи-пи-пи» свихнуться можно. Вот лежу я, трещину на потолке разглядываю и думаю: почему я не трещина? Была бы я черной трещиной на белом потолке в больничной палате, мне бы намного лучше было. Намного… Или, например, была бы расплывшимся пятном чая на столе, и как бы мне тогда легко и спокойно было… Эх, дура, надо было вены не на запястье резать, а у локтя, тогда бы наверняка…

А тут еще отец является. И говорит: «Я этого типа заставлю землю есть за то, что он с тобой сделал». А я ему: никто, мол, со мной ничего не делал. И не в этом типе, то есть в Вовке, собственно, дело. Просто жить мне не хочется, потому что жить мне незачем. Конечно, ничего я ему не объясняла, потому что говорить об этом просто невозможно, это надо без слов понимать. Не все, конечно, так, без слов, могут. Из моих знакомых только, пожалуй, одна Раиса. Но ведь он, папаша, мой ближайший родственник, кажется, обязан…

Ну, короче, заставил он меня к Раисе поехать. Мол, она — психотерапевт и, кроме того, людей развлекает. Ну, мне тогда все абсолютно параллельно было. Психотерапевт или просто какой-нибудь псих — какая разница. Равнодушие к жизни просто жуткое, даже если бы небо на землю упало, я и тогда бы даже не поморщилась. Ну, думаю, съезжу, лишь бы отец заткнулся. Разговаривать там ни с кем не буду, пусть вокруг меня попрыгают. Повозятся, поахают да и отвалят. Косячок с собой захватила (мне его Лилька тайком сунула, когда приносила цветы от наших — настоящая подруга была бы, если б не такая стерва). Хотела перекурить перед разговором, чтобы потом все — по фиг.

Иду, думаю, Раиса — это какая-нибудь баба в белом халате и в очках, будет про мою сексуальную жизнь выпытывать, умные рожи корчить и дедушку Фрейда надо не надо цитировать. Нет, смотрю, сидит эдакая старушенция в кресле, трубочку покуривает. Это я уже потом разглядела, что она никакая не старушенция, просто она… Ну, имидж у нее такой, что ли. Нет, имидж — это слишком модное слово. Просто она как будто отдельно от собственного тела живет, будто оно для нее ничего не значит. С ней разговариваешь, а вроде как с бесплотным духом общаешься — мудрым, всезнающим. Странная, если так посудить. Не от мира сего. Личной жизни, естественно, никакой, кто на такую польстится. (Все это, конечно, Раиса рано или поздно прочитает, но мне плевать. Не нравится — не читай. Впрочем, ей-то, конечно, на все это плевать еще больше, чем мне.) Нет, опять не то говорю. Она-то как раз от мира сего. Она все знает, людей насквозь видит, как саму себя. Просто впечатление такое, будто не она зависит от мира, а мир от нее, а она сверху на всех смотрит и улыбается своей жуткой улыбкой — не улыбка, а трещина на лице.

И вот сидит она, такая спокойная до безобразия, сидит себе, трубочку покуривает. Молчит. Что-что, а молчать она умеет. Сидит, на меня не смотрит, то на огонь взглянет, то в окно, любуется падающим снегом. И я за ней тоже то на огонь пялюсь, то в окно, как там метель с ума сходит. Она свою трубочку закурила, ну и я сигаретку достала. И так мне почему-то спокойно стало, хорошо… Хорошо оттого, что меня никто не достает, не расспрашивает, не упрекает, не просит, не уговаривает. Короче, я у нее тогда часа два просидела. Потом уже, когда за мной охрана приехала, она мне руку протянула и сказала просто, будто мы сто лет знакомы: приходи, мол, еще. Ладно, говорю, приду. А когда? Дня через два приходи, говорит. Голос у нее такой странный, тихий, надтреснутый, хрипловатый от курения, запоминается сразу. Для актрисы такой голос — дар Божий. Я же в театральном одно время училась, кое-что в этом понимаю.