Светлана Алешина - Сладкая приманка

Машков не сразу уехал в свою лачугу. Он дождался, когда произошел взрыв.

Поликлинику он взорвал потому, что с ней у него были связаны жуткие воспоминания, которые по ночам преследовали его в снах-кошмарах: грубые страшные женщины заставляли его раздеваться в своих кабинетах, мучили его своими прикосновениями, своими инструментами, уколами. Поликлиника, в его представлении, была царством свирепых женщин-мучительниц.

Я слушала его рассказы со все возрастающей тревогой. Если этот человек в результате какой-то случайности останется в живых, он никогда не выйдет из психиатрической лечебницы строгого режима. Любое лечение будет безрезультатным. Мне оставалось одно – обмануть, перехитрить его любым путем.

В его интонациях я уловила какую-то нотку маниакальной идеи, связанной с пониманием свободы. Его идеалом была абсолютная свобода. Для нормального человека абсолютная свобода страшна и неприемлема, Машков же, напротив, активно к ней стремился. Но что такое абсолютная свобода в ее крайнем выражении?

Не помню кто, но кто-то из философов, близких к его излюбленному экзистенциализму, сказал, что положительной формы абсолютной свободы не существует, отрицательная же форма – это самоубийство. У меня оставался еще целый час, чтобы развить в нем эту идею. Это оказалось не так уж трудно сделать, поскольку сам он уже давно, как я поняла, двигался в эту сторону, понимая абсолютную свободу искаженно, как максимально возможное проявление своей воли. Он фактически был готов к самоубийству. Труднее всего было доказать мою солидарность с этой его идеей. Мне пришлось блеснуть красноречием, прежде чем он мне поверил. Нелегко было также убедить его, что самоубийство, чтобы стать актом осуществления высшей свободной воли человека, должно быть публичным. Мне вовсе не хотелось оказаться взорванной вместе с ним в этой лачуге и перейти незамедлительно в царство свободного духа.

Однако через полчаса он начал склоняться к мысли о том, что гораздо лучше сначала выбраться отсюда в Тарасов, прийти на площадь, предварительно всенародно, желательно через газету, объявить об акте самоубийства, а затем взорвать себя в присутствии сотен людей, которым это действие послужит примером и уроком.

Я таким образом несколько исказила картину его реального бреда, подменив идею разрушения и мести идеей перевоспитания и личного примера. Новое «я», сформировавшееся в нем под действием разговора со мной, было слабеньким и ненадежным, в любую минуту оно могло быть задавлено прежним мощным самосодержанием агрессивного и мстительного толка. Но ведь на самом-то деле я вовсе не собиралась ехать с ним в Тарасов и выходить на площадь, чтобы взорваться там вместе с ним. Мне достаточно было вывести его отсюда, увести от запасов взрывчатки и поставить под атаку группы захвата.

На исходе второго часа мы начали собираться. Он чувствовал себя высшим существом. Во-первых, он уже внутренне пережил состояние своей смерти, и в его мозгу она уже произвела впечатление на все человечество, изменила его представление о свободе человека в мире. Во-вторых, я была женщиной, которую он победил силой своего разума и стремления к свободе. Я была чем-то вроде жертвенного животного, которого он, высшее существо, брал с собой. Меня такая роль вполне устраивала, лишь бы выбраться из той ловушки, в которую я попала по собственной неосторожности.

Он сложил в рюкзак несколько круглых цилиндрических болванок прессованного тротила и сказал, что этого вполне хватит, чтобы разнести нас с ним на куски и при этом произвести необходимый эффект. Каждое важное событие, сказал он, должно быть эффектным по форме и глубоким по содержанию.

Мы договорились, что я выхожу из двери первой и объясняю, что мы с ним хотим только продемонстрировать решимость исполнить свою волю и больше никаких дурных намерений не имеем. Я убедила его, что этого будет достаточно, чтобы нас пропустили беспрепятственно. При всей его талантливости он был все же сумасшедшим, и многие причинно-следственные логические связи в его мозгу были нарушены.

Я вышла из двери. Мое появление раньше намеченного срока вызвало, как я увидела, оживление среди оперативников, окруживших дом Машкова.

– Мы выходим! – крикнула я.

К сожалению, я была лишена возможности крикнуть: «Мы сдаемся!» – поскольку такое понятие, как «сдаемся», вообще не фигурировало в нашем разговоре с Машковым. Мне нужно было только одно: чтобы он увидел, что его преследователи подчиняются нашему плану. Этого ему было бы достаточно, чтобы решить, что мы подчинили их своей воле, что они исполняют наши приказы.

– Не стреляйте! Мы выходим свободно и беззлобно!

Я понимала, как это все звучит и как те, кто стоит с автоматами там, метрах в тридцати от нас, это воспринимают. Но у меня не было другого выхода. В конце концов, там среди них был Григорий Абрамович, он-то должен меня понять. Он же сам психолог по своей природе.

Дверь за моей спиной скрипнула. Я поняла, что из дома вышел и Машков. Начинался самый ответственный момент нашего с ним мероприятия. Нужно было спокойно пройти эти тридцать метров, чтобы они смогли атаковать Машкова без применения оружия и сразу же, первым же движением, отделить его от рюкзака со взрывчаткой. Иначе эта уютная лощинка станет нашей общей могилой.

Машков взял меня за руку, и мы с ним сделали первый шаг в направлении зарослей крапивы.

В этот момент и прозвучал выстрел.

Что было потом, я понять не успела. Сильным движением Машков швырнул меня обратно к двери, потом прыгнул вслед за мной, сам вкатился в дверь и затащил меня, схватив за руку и чуть не вывернув ее из сустава.

– Идиоты! – твердила я одно слово. – Идиоты! Идиоты!

По стенам дома застучали удары пуль.

– Прекратите стрелять! – услышала я голос Грэга. – Это провокация! Вы ответите за это, майор Нестеров! Кто приказал вашим людям стрелять? Вы сорвали операцию! Вы подставили моего человека!

«Да, – подумала я, – полностью сорвали все мои планы. Теперь мне отсюда живой не выбраться. Теперь он не поверит ни одному моему слову. Конечно, это провокация ФСБ. Если бы не этот выстрел, у меня все получилось бы отлично. Впрочем, что толку теперь об этом думать? Все кончено!»

И я, совершенно неожиданно, задала себе вопрос: «А как там Лариса Чайкина, неужели все еще не родила? Если у меня не вышло здесь, может быть, там я все же не ошиблась и моя идея сработает как нужно?»

Почему-то у меня была уверенность, что хотя бы в одном мне должно сегодня повезти. И если уж не останусь в живых, так хоть помогу появиться на свет новой жизни, помогу Ларисе прожить оставшуюся ей жизнь нормальной, счастливой матерью, а не пациенткой психлечебницы.