Наталья Кременчук - Смерть на фуршете

Инесса, также в полной своей натуральности, шла по аллее, от них удаляясь.

— Куда это она? — удивилась Ксения.

Трешнев молчал, вглядываясь.

— Она, наверное, нудистка. — Ксения, прикрывавшая руками грудь, постаралась произнести это как можно пренебрежительнее.

— Или натуристка, — задумчиво проговорил Трешнев. Он всмотрелся туда, где шла и вдруг остановилась Инесса. Остановилась она перед кем-то, принадлежавшим к мужскому полу — сидевшим на скамейке. — Чего это она?! Нашла выход?

Как видно, Инесса заговорила с сидевшим. Впрочем, тот сразу вскочил, стал, размахивая руками, что-то объяснять их подруге.

— Она нашла выход. — Трешнев был спокоен.

— А чего его находить! — заносчиво сказала Ксения. — Надо просто вызвать мили… полицию!

— Полиция должна к местам происшествия приезжать сама. И нам сейчас не полиция нужна, а побыстрее унести отсюда ноги вместе с нашими грешными телами и садовыми головами.

— Кажется, звонит по телефону, — сказал Трешнев. — Интересно кому.

— Мужу! — хмыкнула Ксения.

— Муж на дежурстве, — бесцветным голосом отозвался Трешнев.

Инесса повернулась и направилась к ним.

Подошла, присела перед полулежащим Трешневым на корточки, потеребила его за нос:

— Ну, что, московские рабочие, в тоске? Живы, жертвою в революционной борьбе не пали…

— А мы вовсе не в тоске, — прогундосил Трешнев, так как его нос Инесса продолжала поглаживать. — И даже согласны, как рабочие, вступить в традиционный союз с трудовым крестьянством…

У Ксении вдруг закружилась голова от невероятности всего происходящего: она увидела, что их вынужденным пристанищем оказался бульварный газон с клумбой, в центр которой торчком был врыт большой серый куб.

«В память о революционной борьбе московских рабочих в сентябре 1905 года и в октябре 1917 года», — было выбито на его грани. А сверху, на ребро были водружены знакомые трешневские очки.

— Андрей, твои очки! — придя в себя, воскликнула Ксения.

— Правда, Андрей, — твои!

Трешнев тоже оглянулся, посмотрел, но к очкам не потянулся.

— Надо же, куда нас выложили! Уподобили товарищам Жебрунову и Барболину…

— Тоже фуршетчики? — иронически спросила Ксения.

Нет, абсурд не рассеивался, хотя вокруг было светло, разгоралось утреннее солнце, тянуло свежим ветерком…

— Московские хулиганы семнадцатого года, погибшие в начинавшейся смуте и быстренько ставшие большевистскими новомучениками. Что называется, положили начало кладбищу у Кремлевской стены…

— Андрей! Не надо о кладбищах! — вдруг воззвала Инесса. — Ты вообще понимаешь, что с нами произошло? И могло произойти!

— Всех не передушат — читателей не останется, — бодро отозвался Трешнев. — Куда ты звонила?

— Борису, конечно! Ксениному брату.

— Он же во Владивостоке! Ты что, наизусть помнишь Борькин телефон? — Это они оба, и Трешнев, и Ксения, воскликнули одновременно.

— Вообще-то он оказался в Москве, а телефоны я запоминаю с лету, — ответила Инесса. — Борис скоро за нами приедет. Так что еще поживем.

— Кстати, который теперь час? — вздернулся Трешнев.

— Начало седьмого, если по медведевскому времени. То есть, если нормально, пять утра. Самый сон! Так рано даже я не встаю.

С бульвара просигналили, и Ксения увидела Борькин джип.

Он включил аварийку и пошел им навстречу.

— Ну и ну, дамы и месье! Я думал, вы, Инесса, все же немного преувеличили…

— В принципе ничего особенного, если бы не предыстория. В конце концов, с этого сезона в Нью-Йорке можно прогуливаться топлес. А какой расчет нам отставать от Нью-Йорка!

Все это Инесса говорила, неостановимо идя к джипу и забираясь в него.

Влезла было и Ксения.

Как и положено джентльмену, Трешнев садился в джип последним.

Но вдруг, словно забыв о своем внешнем виде, застыл, поставив ногу на ступеньку.

— Андрюша, что там у тебя? — с интонацией терпеливой учительницы спросила Инесса.

А Ксения посмотрела.

Почти бегом к ним приближался Денис Димитров. На этот раз он был одет в какой-то полуразодранный кафтан и такие же шаровары. Его лицо было перепачкано сажей, щеки избороздили глубокие царапины…

— Денис! — окликнул его Трешнев. — Ты как здесь? Что с тобой?

Димитров, озаряя все вокруг своим термоядерным взглядом, приостановился, протянул Трешневу руку, также покрытую багровыми царапинами и черными полосами.

— Здорово, Андрей! Делаю цикл «Московские пожары», а машина с оператором поехала не туда… Вот, пытаемся перехватить. А у вас тоже съемка? Потом расскажешь.

И он, легко увернувшись от мчащегося по бульвару кроссовера, устремился в сторону Сытинского тупика.

Борис развез их с бульвара по домам, предложив днем встретиться всем вместе, включая президента и Караванова, где-нибудь в подходящем месте.

— Может, на книжной ярмарке в Доме художника? — предложил Трешнев. — Там полно всяких презентаций… или это конспиративно?

— При современных средствах прослушивания любая конспирация — плевая, — заметил Борис. — Собственно, ничего секретного я вам рассказывать не собираюсь, да и на многое не имею права.

— Значит, узнаем из желтоватой прессы, — вставил Трешнев.

— Разумеется. И нам так удобнее. Тем более что ваши непрошеные опекуны, наверное, пока оставят вас в покое… при правильном вашем поведении.

И вот они вшестером сидели за столиком крымского кафе, среди литературно-художественного шума и гама посетителей.

— Конечно, когда страна разворовывается, наши литпроблемки кажутся игрой в кубики… — начал Трешнев.

— Как видно, и здесь у нас тоже чересчур… — Борис внимательно посмотрел на них. — Мне очень жаль, что от меня ушло это дело…

— Целее будешь! — сказала Ксения.

— Нам всем надо беречься! — Борис вздохнул. — То, что я вам скажу, — лишь в удовлетворение вашего любопытства. И ради успокоения. Вы просто оказались слишком причастными к этому и знаете больше других ваших коллег. Ну и достаточно! Честное слово, не надо пока это обсуждать…

— Послушай, Боря! — не удержалась Ксения. — Может, вообще тогда ничего не надо говорить?! Меньше знаешь — есть надежда, что проснешься.

— Это просто необходимая разъяснительно-профилактическая беседа. По праву следствия.

— Ну, разъясняй!

— У следствия есть версия, что Горчаковский Игорь Феликсович пал жертвой ревности.

— Вот тебе и на! — воскликнула Инесса.

— Но ревности особого рода. Сейчас объясню.

— Все-таки литература… — вставила Ксения.

— Нет же! Не влюбляйся, Ксения, в молодых! И ты, Инесса, не влюбляйся! Когда Сухорядова привела Горчаковского в «Бестер» как материал, подходящий для раскрутки, в него неожиданно влюбилась сватья Оляпина. То есть теща его младшего сына.