Елена Яковлева - Со мной не соскучишься

— Вижу, сделка оказалась более чем успешной, — ревниво заметила я.

Он налил шампанское в высокие хрустальные бокалы и потер руки:

— Тост, давай немедленно тост! Нет, я сам! За небо в алмазах, которое все ближе и ближе!

Я усмехнулась:

— Надеюсь, в настоящих, а не в поддельных.

— Не ожидал от тебя такой прозы, — шутливо посетовал он, отпивая из своего бокала, — главное ведь все же не алмазы… А что?

— А что? — с готовностью подхватила я, с удовольствием ощущая вкус шампанского.

— Небо! Знаешь почему? Потому что оно — символ свободы. Редкий художник откажет себе в удовольствии его изобразить. Оторваться от земли, что может быть прекраснее…

Он говорил и говорил, торопясь, сбиваясь, путаясь в словах, а я им любовалась. Когда он умолк, я тихо попросила:

— Обними меня…

Мы сидели, обнявшись, в темноте, не зажигая света, чтобы не нарушить нашу идиллию. Крепко прижавшись к Рунову, я слышала, как ритмично стучало его сердце, перегоняя его здоровую кровь, и это все, что было нужно из известных мне чудес мира. Нет, было еще кое-что: желание избавиться от Карена. И я подумала, что непременно этого добьюсь, добравшись до тайны, связанной с Ольгой.

— Тебе хорошо? — спросил Рунов.

В ответ я еще крепче к нему прижалась. В последний раз так хорошо, так замечательно было только в детстве, беззаботном и полном счастливых предчувствий, когда перед сном я могла прижаться к матери… А вот этого мне вспоминать, пожалуй, не стоило: о матери я ничего не знала около трех лет, с тех самых пор, как моя жизнь стремительно покатилась под откос. Я ей не писала, она же не знала моего адреса. Мне показалось или я действительно почувствовала, как краска стыда медленно залила мое спрятанное на руновской груди лицо? Выходит, раскаянием блудной дочери я тоже обязана ему?

«Мама, мама, — поклялась я себе, — я найдусь, непременно найдусь».

Идиллию прервал скрип поворачиваемого в двери ключа: вернулся Мальчик, выполнивший срочное поручение, и они с Руновым о чем-то долго разговаривали в гостиной. Я заснула, не дождавшись возвращения Рунова.

Я спала, как младенец в колыбели, пока мне не приснился очередной цветной, широкоэкранный кошмар.

Сначала я ничего не видела, только слышала голос, который снова умолял: «Помоги!» — будто бы новый сон продолжился ровно с того самого места, на котором закончился предыдущий. Потом возник знакомый пейзаж с озером, лодкой и камышами, который преследовал меня как наваждение. Все было точно на съемке, даже несчастные измокшие кувшинки из материи. Только в лодке никого. Уже другой голос, мужской, сказал с отчаянием:

— Опять у нее ничего не получается! Где дублерша, давайте ее сюда. Попробуем по-другому.

Еще во сне я поняла, что это режиссер.

Старый коллекционер Иратов жил в центре, в доме сталинской постройки, слегка обветшавшем, но все еще помпезном, увешанном мемориальными досками, свидетельствующими о его славном прошлом. Впрочем, разрушительная работа времени в виде трещин на фасаде и залежей спрессованной до состояния войлока пыли на лепнине была практически незаметна, если особенно не приглядываться — вот что значит строить на века. Каких-то сорок лет назад архитекторы мечтали, чтобы их творения жили вечно, чего не скажешь о проектировщиках знаменитых хрущевок, у которых, похоже, была задача поскромнее: абы день простояли да ночь продержались. Ныне, правда, дела снова пошли в гору, во всяком случае, для тех, кто может хорошо заплатить, снова стали строить «на века», и, кто знает, не исключено, что еще лет через сорок кто-то, подобно мне, будет смотреть на возводимые сегодня дворцы для нуворишей как на символ эпохи первичного накопления капитала.

Впрочем, я отвлеклась, а ведь мне только еще предстояло переступить порог этого массивного реликта. А вдруг в подъезде сидят строгие охранники? Что я им скажу? Но мне повезло: от бдительного швейцара осталась только деревянная полированная будка. Лестница уже была порядком заплеванной, с отчетливыми следами и запахами запустения. Скорее всего контингент проживающих оставался прежним, и «новые русские» еще не успели облюбовать это уютное сталинское гнездышко, не исключено также, что оно для них попросту недостаточно комфортно.

Можно было воспользоваться лифтом, но я испугалась громоздкого металлического монстра и пошла пешком. Подниматься пришлось невысоко, семидесятая квартира оказалась на третьем этаже. На звонок я нажала не сразу: во-первых, отдышалась, во-вторых, собралась с мыслями и повторила про себя придуманную сказочку насчет того, что я журналистка и пришла за интервью. Я вполне отдавала себе отчет, что меня могли без особых церемоний выставить за дверь, а потому еще два часа назад позвонила коллекционеру из автомата, предупредила о визите, а потом до обговоренного времени околачивалась в окрестностях дома, отчаянно мерзла, поскольку здорово подморозило, и беспрестанно бормотала под нос сочиненные на скорую руку вопросы.

Наконец я почувствовала себя достаточно уверенной для того, чтобы нажать на кнопку звонка.

— Кто там? — спросил женский голос из-за дубовой двери.

— Я из газеты… Я звонила вам два часа назад, — проблеяла я.

Загромыхали засовы, дверь открылась, на пороге стояла высокая худая женщина с пучком волос на затылке, тронутых сединой. Ее правая рука протянулась к кнопке специальной охранной сигнализации на стене прихожей. Что ж, пожалуй, мера не лишняя. Убедившись в том, что никакой опасности я не представляю, она убрала руку и произнесла:

— Проходите.

Я вошла в просторную прихожую.

— Вот вешалка, — указала женщина.

Я сняла шубу и повесила на массивный металлический крюк.

— Ну что, она пришла? — донесся из глубины квартиры старческий голос.

— Пришла, пришла, — ответила женщина. Я поняла позже, что ее слова предназначались в том числе и непосредственно мне. — Пришла так пришла, пусть потом не жалуется… Один раз уже грабили, еще ограбят…

Она заставила меня снять сапоги, вытащив из тумбочки и швырнув мне под ноги безразмерные тапочки вроде тех, что дают в музеях. Я сунула в них ноги и пошлепала по свеженатертому паркету.

— Туда, туда, — бормотала, следуя за мной по пятам, хозяйка квартиры, или кто там она еще была. Так или иначе, но я чувствовала, что нахожусь под стражей, и даже старалась не смотреть по сторонам.

Меня провели в тесно заставленную мебелью комнату, сумрачную, пропахшую лекарствами. В носу у меня зачесалось, и вместо приветствия я громко чихнула.

— Будьте здоровы! — отозвался кто-то.

Я повернула голову и увидела тщедушного седовласого старика в массивном, с высокой спинкой кресле. Скудный свет едва пробивался сквозь полузашторенные окна, и потому я с трудом могла разглядеть его.