Елена Яковлева - Со мной не соскучишься

Положим, насчет пяти тысяч долларов он, конечно, загнул, столько он на меня не потратил. Насчет бутылок — тоже, такими вещами я никогда не занималась. Хотя, говорят, от тюрьмы и от сумы…

Карен точно прочитал мои мысли:

— Дойдет и до этого, если я тебе не помогу. — Он, по своему обыкновению, искусно путал грешное и праведное. Получалось, что он мне помогал, а не безжалостно эксплуатировал. — А почему тебе и в самом деле немного не развеяться? — Карен широко ухмыльнулся, обнажив изрядно пожелтевшие зубы. — Твои бывшие подружки будут приятно удивлены, узнав, что ты еще жива. Только постарайся, чтобы от тебя не слишком несло нафталином, а то еще спугнешь нашего скромного героя. — Он просто-таки затрясся от смеха. Как всегда, его более всего веселили собственные остроты.

А меня здорово раздражали его желтые зубы. При его доходах мог бы, кажется, разориться и на фарфоровые. Тем противнее мне стало, когда он вознамерился повторить свои вчерашние маневры. Ну уж, на этот раз дудки! Я легонько отвела его руку:

— Не забывай, что сегодня вечером я должна хорошо выглядеть…

Карен не стал особенно возражать, сразу посерьезнел и пробурчал себе под нос:

— Только бы информация оказалась точной. Нет, он должен быть там, непременно должен быть. — И добавил, взяв меня за плечо: — Ну, будь умницей, крошка.

Легко ему говорить!

Пригласительный билет на премьеру поверг меня не просто в панику, а в самый настоящий священный ужас. Трудно сказать, что меня пугало больше: планируемая Кареном историческая встреча или малоутешительная перспектива безрассудно ступить в реку, успевшую много раз сменить свои воды. Я давно не бывала «в свете», и комплекс маленькой провинциалки, когда-то безжалостно загнанный на задворки души, теперь отвоевал себе исходные позиции. Поэтому в парадный подъезд я вошла под явственную дробь собственных зубов.

Действительность превзошла самые смелые мои ожидания. Меня поразили отнюдь не туалеты (их еще можно было как-то объяснить), а лица… Боже, как они изменились за эти несколько несчастных лет! Вечно всклокоченные гении превратились в набриолиненных плейбоев, единым взором оставляющих невыводимые автографы на сердце, а тоненькие большеглазые героини — в породистых скаковых кобылок с увесистыми платформами вместо копыт.

В общем, до первой рюмки я чувствовала себя в этой разряженной толпе немногим уютнее, чем в гинекологическом кресле. Я не узнавала никого, и меня не узнавал никто. И даже если в чьих-то глазах мелькала тень воспоминания, она тут же рассеивалась, как рябь на чистой воде.

Появление самого мэтра-режиссера было отмечено заметным оживлением в публике. Он пронесся через зал стремительной кометой, в хвосте которой имелись и непременная блондинка, и длинноволосый критик, и очередное юное дарование, открытое по случаю. Маэстро всегда славился замечательной причудой — для каждого нового шедевра находить неизвестных артистов в буквальном смысле на улице. Он выдергивал ничем не приметных золушек из очереди в булочной, чем, по его словам, добивался «правды образа», а потом, снискав причитающиеся лавры, навек о них забывал. Вероятно, золушки приходили к нему потом и, заламывая руки, вопрошали: зачем он увлек их из привычного плена повседневности в фейерверк карнавала, чтобы потом, после праздника, оставить одних на опустевшей площади, усыпанной затоптанным конфетти? Меня в этом смысле следовало отнести скорее к исключениям: все-таки он наткнулся на меня не в очереди, а в театральном училище, хотя и я испила свою горечь из чаши забвения. Но вряд ли он виноват в моей участи. И хватит, хватит о грустном.

Фильм назывался «Пампасы» и был скучен, как все гениальное. Зрители томились, вертели головами и шумно вздыхали. Пампасами, конечно, и не пахло, сию режиссерскую вольность предлагалось понимать в качестве символа. Прочее тоже типично для шедевра: достаточно неопределенный сюжет, скупые краски и для полноты картины неподражаемо грязный московский снег и «правдивая» героиня с голосом кондукторши в автобусе междугородного сообщения. Впрочем, и с внешностью тоже. Я сразу подумала, что большая часть поклонников «живого классика» предпочтет восторгаться его нетленным творением заочно. А уж сколько будет писку про социальную детерменированность и взгляд изнутри!

Фуршет проходил с большим воодушевлением. Подавали кипрское вино и русскую водку. Я едва успела пригубить свою рюмку, как услышала:

— Держите меня тринадцать человек! Кого я вижу! — На меня медленно надвигалась дородная брюнетка, словно сеттер, взявший верный след. — Знакомься, Лапик, это наша русалка! Я тебе про нее тысячу раз говорила.

Под обильной косметикой брюнетки я с трудом разглядела плоское простенькое личико своей бывшей однокурсницы Любочки Кречетовой, а вот идентифицировать Лапика не представлялось возможным. Здоровенный мужик, по виду коммерсант средней руки, на лице читался интеллект продавца из палатки со «сникерсами», хотя одежда из престижного магазина — смокинг, бабочка и прочее. Впрочем, все это отутюженное и накрахмаленное, точно на манекене, нет той заветной изящной небрежности, свойственной истинным «принцам крови», без которой аристократа не отличить от вышколенного официанта.

С Любочкой мы расцеловались, едва соприкасаясь щеками и звонко чмокая воздух, дабы не испортить друг другу макияж. При этом у меня голова закружилась от ее духов, стойких, как хлороформ. Лапик только вяло пожал мне руку.

— Я тебе рассказывала, помнишь? — наседала на него Любочка. — Жанна у нас на курсе самая талантливая была. Даже главную роль в фильме сыграла, еще студенткой. — Она всплеснула свекольным маникюром. — Между прочим, режиссер-то кто? Наш национальный герой! Кстати, ты еще поддерживаешь с ним отношения?

— Нет. — Никогда бы прежде не подумала, что способна на такое ледяное безразличие.

— Да что ты! — Любочка была явно разочарована. — А куда ты, собственно, пропала? Сто лет ничего о тебе не слышала.

— Так… Ездила в Тибет к одному ламе, который занимается переселением душ, — незатейливо соврала я. — Мою он временно пересадил древней тибетской черепахе. А они живут так долго, что десять лет для них то же, что для нас минута. Так я и не заметила, что пролетела уйма времени.

— Что ты говоришь? Надо же, до чего наука дошла! Я слышала о пересадке сердца, но о пересадке души — никогда!

— В Европе это сейчас очень модно. Отключился на время и созерцаешь, созерцаешь, как жизнь проплывает перед твоими глазами, как облака по небу… — Я с трудом сдерживала распиравший меня смех.

— Как облака по небу… Да уж, ламы, они, конечно, могут, — неуверенно поддакнула Любочка, вероятно, какие-то мыслительные способности у нее еще сохранились. — А я недавно ходила к Зельде. Как, ты не слышала о Зельде? Ее же все знают! Зельда — провидица. Она мне такое сказала! — Узенькие Любочкины глаза-щелочки многозначительно расширились. — Сказала, что в прежней жизни я была любимой болонкой фаворитки Людовика Четырнадцатого… Или нет, Пятнадцатого. Ты только представь: любимой болонкой, которую похоронили с почестями, как принцессу!