Сергей Сибирцев - Московские этюды

Хотя надо признать, что нынешнее общедоступное скорее можно причислить или приравнять к тяжко доступному... Чтобы купить пакет молока, триста грамм масла, колбасы обыкновенной, от которой гордые кошки нос воротят, - знаете ли... И это-то в матушке-столице, в Москве...

Я же, грешным, делом все-таки не в большой обиде за себя лично, мне-то многого совсем не требуется, хотя жене, сынишке все-таки и полакомнее порою хочется перекусить, - я думаю, что нас, столичных обывателей, все-таки Бог наказал...

Ведь, по сути, столица-матушка во все советские годы никогда всерьез не бедствовала, не мерзла, не мыкала голода. И это-то в пору наилихих людоедских годин - Бог в лице Власти уберегал столицу россиян от житейского неудобья.

Все-таки массу-то неудобных проблем, - что нынче облыжно прижали столичных жителей, - прошлые-то жители не знавали. В недавние вроде бы по виду сытые годы столица-мать никого особо-то не обижала. Всяк сюда приезжающий обеспечивал себя почти всем необходимым: вкусным, носким, импортным и прочими ширпотребными изделиями.

А в деревенских сельмагах - шаром покати, один сиротский мышиный помет. В районе еще, куда ни шло: и сельдь ржавая, и комиссионные продуктишки, и горючие и смазочные (крема и помады) материалы.

Кто бывал или живал отпускником в российских деревнях, по первому взгляду диву давался: пусты напрочь сельповские прилавки, а хлеб мешками из района прут...

Но, отгулявши на вольготной сельской отпускной воле, вернувшись в столицу с отменно прибыльными прилавками, я в одночасье же забывал свое гражданское удивление-недоумение нераспорядительностью сельских властей, потому что забывался в ударном коммунистическом угорело авральном труде...

1990г.

РУССКИЙ ДУХ

(ностальгическое)

Да вот, нервы совсем стали ни к черту!

Глаза, понимаете, того... слегка на мокром месте. Некстати и в носу свербит. Щиплет и щиплет себе! Все равно что у дамочки истеричной и нежной из чеховской истории... Сдерживаюсь все-таки, креплюсь. А потому что жены конфузлюсь: как бы не застукала с носом сопливым и прочими слюнявыми сантиментами. При этом шмыгаю в точности по-мальчишески - и стеснительно, и глубоко дыша, и обиженно, а больше всего недоуменно. Почти искренне недоумевая на свои нежданные немужские водяные знаки...

И какова особенная причина сих влажных щепетильных знаков? А причина совершенно незначительная. Хотя, если быть наверняка правдивым, незначительность моего личного случая лишь подтверждает его редкость, как явления, как зримый факт моей теперешней жизни. Жизни, убиваемой перед мертвым телеэкраном.

А расхлюпался мой нос вот отчего.

Из телевизора прямо в самую душу изливается (такая редкая нынче) народная русская речь в прибаутках, частушках, песнях под разудалый или, напротив, раздумчивый, печальный разговор расписных гармоней.

И странно мне, что я такой насквозь городской, а нынче столичный обыватель, вдруг отчего-то взволновался, распереживался...

Или, в самом деле, нервы стали совсем ни к черту от этой перестроечной, демократической, суматошной, грязной и полуголодной жизни-житухи, а?

Прежде, в сносно-гастрономическую эпоху, я не ощущал в своей душе жгучей потребности прикоснуться к русскому, к русской речи, к русскому самодеятельному творчеству, - прикоснуться, приблизиться к этому всему через неживой экран.

Все это всегда существовало как бы при мне, и собственно не замечалось, не ощущалось.

Все это было растворено вокруг меня.

Я спокойно и вполне уверенно жил среди русского, веруя в неизбывность, постоянство, в непреходящую вечность всего моего, что прозывается русским духом. И отнюдь не советским, не социалистическим и не прочим малоосязательным всечеловеческим и хотя бы всепролетарским, - а именно тем волшебным пушкинским духом... Духом чрезвычайно земным, теплым, материнским, - родным.

А то, что этот дух называется русским - он и поныне зовется русским, - я стал понимать именно только сейчас.

И понимание, уразумение этого факта головою, а уж не только сердцем рождает в моей внимающей у телеэкрана душе смятение, тоскливые предчувствия и какую-то совсем уж детскую потерянность, сиротливость...

Черт меня знает, и отчего такую заунывную песню затянул?

Вот и чертей без числа пускаю на лист белый, незагаженный... И прочие ругательства на язык просятся. И ведь иной раз и просачиваются, нехристи, выдавая малокультурность и запальчивость унылого сочинителя.

Но ругательства и злые никчемные мысли все меньше и меньше роились и почти напрочь улетучивались по мере того, как я слушал, застряв перед, словно ожившим электрическим ящиком, - слушал обиженной душою русскую душевную песнь-былину про русского природного пахаря...

Я слушал про пахаря, тер и давил сопли, смаргивал на щеки горячие тяжелые слезы и напрочь же забыл, что я в доме не один, что в любую секунду может войти-впорхнуть для какой-нибудь малости и законфузить меня пустяшным недоумением насчет...

Но моя благоверная не тревожит меня, и моя душа разомлевшая - но не раскисшая! - продолжает свою странную нужную службу-работу...

1992 г.

УСПЕТЬ БЫ, УСПЕТЬ!

Запомнить, запечатлеть в своем мозгу усталом и черт знает чем забитом, напичканным всякой повседневной дрянью, мелкими делами и заботишками, но... но ты же художник, тебе Создатель даровал дар живописца, ты умеешь писать живых людей с их живыми чувствами, - и поэтому ты должен служить... служить своим даром, служить все равно в какой час дня или ночи, но нести свою пожизненную вольную службу.

Именно, что вольную службу - не добровольную, отнюдь. Ты не доброволец, потому что ты не по своей, не по доброй воле повязан этой пожизненной службой, - служением.

Потому что - служение - это нечто качественно иное, чем добровольство.

Безусловно, если ты имеешь добрую волю для служения живописанию, потомками-историками тебе сие занятие зачтется, примется к сведению, а то и в пример некоторым вольным живописцам поставится: мод, сей знатных способностей живописец не с покорностью нес крест свой, но с легкостью необыкновенной, без натужливости и причитаний, и хвала сему истому и истинному творцу, - и... прочее в этом духе.

Потому-то имей совесть и стыд и не мучь понапрасну свой богоотмеченный мозг, свое внимание всяческой безделицей. Потому что безделушки всегда сумеют прокрасться в твое уединение и, походя понарушить покой твоей души.

Все внешнее мятежное и тщедушнее, бытийное и бытовые печали и услады оставь Духу своему, - уж он-то сумеет распорядиться, - рассортирует, как оно по тебе и должно быть, по твоим принципам, по твоему характеру, по твоим привычкам и наклонностям, - ошлакует и профильтрует, - только без боязни доверься.