Евгения и Антон Грановские - Дневник тайных пророчеств

Николай Степанович пристально посмотрел чекисту в глаза и покачал головой:

- Нет. Это невозможно. Я делал свои записи под влиянием наркотических трав, в состоянии эйфории и экстаза. А после - почти не перечитывал. Но даже то, что я читал, я не помню. Строки были очень сумбурны. Ни ясных образов, ни четких сообщений. Хаос слов и видений.

Блюмкин мучительно поморщился.

- Послушайте, Гумилев, - с досадой проговорил он, - вы же умный человек. Поймите же вы наконец, что я…

В дверь тихонько стукнули. Не успел Блюмкин крикнуть «входите», как дверь открылась и в кабинет вошел невысокий мужчина с густой шевелюрой волос и такими же густыми усами. Вошел он неторопливо и спокойно, как человек, имеющий право входить куда угодно и когда угодно.

- Здравствуй, Яков! - негромко проговорил вошедший.

Блюмкин тут же вскочил со стула и приветливо воскликнул:

- Добрый день!

Вошедший глянул на Гумилева лукавыми темными глазами и быстро спросил:

- Это кто тут у тебя?

- Поэт Николай Гумилев, - отчеканил Блюмкин.

- Гумилев? - Мужчина наморщил низкий лоб и скользнул по лицу поэта любопытным взглядом. - Слышал-слышал. Яков, у меня тут дела. К тебе зайду через двадцать минут. Успеешь закончить?

- Думаю, да.

- Ну, хорошо.

Усатый повернулся и так же неторопливо вышел из кабинета. Блюмкин вздохнул и снова уселся на стул.

- Послушайте, Николай Степанович… - начал он, но осекся. - Что с вами, Николай Степанович?

Гумилев смотрел на закрывшуюся дверь испуганным взглядом. На лбу у него проступили бисеринки пота.

- Что с вами? - снова спросил Блюмкин. - Вам плохо?

Гумилев качнул головой и перевел взгляд на Блюмкина.

- Н-нет… - с трудом проговорил он. - Так, вспомнил кое-что… Что это был за человек?

- Это? Нарком рабоче-крестьянской инспекции товарищ Сталин. Между прочим, уже четыре месяца как генсек ЦК партии. А что? Вы разве с ним знакомы?

- Нет, - снова качнул головой Гумилев. - Просто у него такое лицо…

- Лицо как лицо, - пожал плечами Блюмкин. - Давайте вернемся к нашей беседе. У меня, как вы понимаете, мало времени. Итак, Николай Степанович, мне нужно, чтобы вы восстановили дневник.

- Я уже сказал вам, что это не…

- Хватит! - рявкнул Блюмкин и ударил кулаком по столу. Глаза чекиста пылали, на толстых бульдожьих щеках проступили алые пятна. - Вы восстановите дневник, Гумилев! Мы сделаем это вместе. И не пытайтесь меня обмануть! Иначе ваша мать будет арестована по обвинению в содействии мятежникам. А вашего маленького сынишку найдут в Петровском парке с перерезанным горлом.

Гумилев молчал. Он так оцепенел и побледнел, что стал похож на мраморную статую. Блюмкин едва заметно усмехнулся. «Вот так-то лучше, парень», - подумал он, а вслух сказал:

- Сейчас вы отправитесь в камеру и проведете там ночь. На рассвете вас вывезут в лес и расстреляют. Пули будут холостые. Все, что от вас требуется, - это упасть в ров и притвориться мертвым. Когда солдаты удалятся, я вытащу вас. Вы все поняли?

Гумилев молчал.

- Я спрашиваю: вы все поняли?

- Да, - тихо ответил Гумилев. - Я понял.

- Вот и хорошо. И держите язык за зубами. Помните о матери и сынишке.

Блюмкин встал из-за стола, подошел к двери и распахнул ее.

- Конвой! - крикнул он. - Уведите арестованного!

Первого сентября тысяча девятьсот двадцать первого года по Невскому проспекту шагал, сунув руки в карманы кургузой курточки, молодой парень. Из-под лихо заломленного на затылок картуза торчал рыжий вихор.

Остановившись возле щита объявлений, парень уставился на приклеенную к серым доскам газету «Петроградская правда». Первая полоса газеты была целиком посвящена недавнему громкому делу о тайной организации монархистов. Собственно о «деле» там почти ничего не было. А был список расстрелянных заговорщиков, состоявший из шестидесяти одного пункта.

Парень положил палец на список и стал, шевеля толстыми губами, читать фамилии, сдвигая палец все ниже и ниже. Наконец палец замер на строчке «Н. С. Гумилев». Напротив фамилии поэта чернели несколько тускло набранных строк:

«Активно содействовал составлению прокламаций контрреволюционного содержания. Обещал связать с организацией в момент восстания группу интеллигентов и кадровых офицеров. Расстрелян».

Парень убрал палец с газеты. Несколько секунд он о чем-то размышлял, сдвинув рыжие брови к конопатой переносице. Затем вздохнул, поскреб пятерней в затылке, поправил картуз и, понурив голову, зашагал дальше.

Три дня спустя парень стоял у калитки старой помещичьей усадьбы в Бежецком уезде Тверской губернии.

- Эй! - крикнул он. - Эй, можно вас спросить?

Поднимавшаяся по ступенькам крыльца стройная, высокая женщина в сером пальто остановилась и оглянулась. У нее были черные блестящие волосы и бледное лицо.

- Могу я видеть Анну Андреевну Ахматову? - осведомился парень.

- Да. Это я, - ответила женщина, тревожно посмотрев на парня. - Входите, там не заперто.

Парень стянул картуз, толкнул калитку и вошел во двор.

- Проходите в дом, - сказала Анна Андреевна.

Парень отрицательно качнул головой:

- Нет, спасибо. Боюсь, на поезд опоздаю. Задержался в пути, не сразу вас нашел. Теперь времени в обрез.

Он достал из-за пазухи сверток и протянул женщине:

- Анна Андреевна, это вам.

Ахматова взяла сверток и растерянно на него посмотрела.

- Что это?

- Разверните и увидите.

Женщина развернула коричневую бумагу бледными длинными пальцами и достала толстую тетрадь в черном сафьяновом переплете.

- О боже, - выдохнула она и посмотрела на парня. - Это… от Коли?

В ее серых глазах замерцала такая невыразимая грусть, что у парня сжалось сердце.

- Да, - кивнул он, отводя взгляд. - Он передал это мне. За день до ареста. Тогда уже было известно, что его возьмут. И он… В общем, он просил, чтобы я передал это вам.

Ахматова держала в руках тетрадь, глядя на нее с тоской и со страхом. Парню стало жаль эту красивую, странную женщину с необыкновенным лицом, и он сказал:

- Анна Андреевна, я читал ваши стихи. Они очень хороши. Конечно, не так хороши, как у Николая Степановича, но… - Парень понял, что сболтнул лишнее, и, смутившись, остановился.

- Да-да, - растерянно проговорила Ахматова, глядя на тетрадь.

На ресницах ее заблестели слезы.

- Ну, я пойду, - сказал парень и неловко водрузил на голову картуз. - Мне еще до станции добираться.

- Простите… А вы кто?

- Я студист. Слушатель студии Пролеткульта. - Парень вздохнул и сухо проговорил: - Арест вашего мужа - чудовищная ошибка.

- Ошибка… - тихо отозвалась Ахматова.

- Да, ошибка! Уверен, когда-нибудь люди во всем разберутся и поставят вашему мужу памятник. А я… Я пойду. Всего вам доброго, Анна Андреевна!