Жорж Сименон - Дождь идет

Звякнул дверной колокольчик. Я задрожал. На улице вроде бы никого... Рядом мастерская бондаря, где

витрину заменяли широкие ворота, а по другую сторону - кузница.

- Ма...д...

Я до того оробел, что не мог продолжать. Слова не шли с языка. Я страдал. Но мне во что бы то ни стало хотелось ей сказать, сказать, что...

- Мадам...

Что она подумала, увидев мальчонку с белым пакетиком в руке, вытянувшегося перед ней на своих ножках-спичках с голыми коленками? Право, не знаю.

Она уставилась на меня, торопливо огляделась по сторонам, словно заподозрив западню, и внезапно, все ускоряя шаг, направилась домой, сжимая сумку с продуктами обеими руками.

Но я хоть узнал, что Альбер поест сегодня фасоли и цветной капусты... Я не посмел идти за ней. По правде говоря, я не очень-то отдавал себе отчет, где я, и очнулся лишь несколько секунд спустя, когда бондарь мне крикнул:

- Поберегись, ребятня!

Что касается ребятни, то я был один. Бондарь катил пустую бочку, она подскакивала в покатой подворотне, а у тротуара наготове стояла тачка.

- Долго же ты ходил! - заметила, когда я вернулся, матушка. И без паузы продолжала, обращаясь к покупательнице: - Большая ширина выгоднее, тогда вам потребуется лишь одна длина и еще на рукава... - Потом, снова повернувшись ко мне и к занавеске, скрывающей застекленную дверь на кухню: - Положи на стол, Жером... И ступай наверх к тете...

VI

В то утро я проснулся с ощущением какого-то безоблачного счастья, такие пробуждения заряжают тебя радостью на целый день. Еще весь во власти сна, едва отдавая себе отчет, что по железу крыши барабанит мелкий дождь, вернее, не барабанит, а шуршит, как мышиный выводок в толще стены, я сразу почувствовал обещание необыкновенного дня. Однако я вовсе не спешил узнать, что именно он мне обещает. Напротив, я зябко кутался в те обрывки сна, за какие мог ухватиться.

Спальня никогда не отапливалась. Печи не было, а камин закрыли оклеенной обоями заслонкой. Зимними утрами нос у меня мерз и был мокрый, как у полугодовалого щенка, и я усердно его тер, прежде чем открыть глаза.

Внезапно, сквозь сетку ресниц, я увидел зеркало над камином в черной с золотом раме и в зеркале безмолвное, чуть затуманенное-потому что едва рассвело- отражение матушки. Подняв руки над головой, она закручивала белокурые волосы в шиньон, а во рту держала наготове шпильки, чтобы его закрепить.

На меня пахнуло отдаленной уже и смутной младенческой порой, когда всякий раз, открывая глаза, я видел перед собой лицо матушки,- той порою, когда мы были всегда вместе, неразлучны, будто остального мира вовсе не существовало.

- Жером! - позвала она, тоже увидев в зеркале, что я проснулся и гляжу на нее.- Так ты и будешь лежать? Ну и лентяй...

И вдруг я вспомнил: тети нет дома! Вот она, радость, которую я еще накануне вечером, засыпая, предвкушал. Она, видимо, встала спозаранок, и отец с помощью Урбена подсадил ее в фургон, чтобы везти в Кап, где она собиралась повидаться с адвокатом.

- Который час?

- Уже восемь...

Как же так? Матушке давно следовало быть одетой и стоять за прилавком.

- Я попросила прийти тетю Фольен... А мы с тобой займемся покупками. Быстрей одевайся!..

Уверен, что и матушка тоже радовалась. Мы могли разговаривать, не понижая голоса, свободно двигаться, не опасаясь появления огромной туши тети Валери, которая вечно загораживала всем дорогу и волочила ноги-тумбы, как каторжник пушечное ядро.

- Что мне надеть?

- Идет дождь. Можешь надеть новый костюм, только возьми плащ...

Я напялил неуклюжий темно-синий суконный плащ с капюшоном, то и дело налезавшим мне на глаза, и с прорезью на боку, чтобы можно было просовывать руку, за которую меня держала матушка.

Любая мелочь этого чудесного дня доставляла мне такое удовольствие, что и сейчас все подробности еще живы в моей памяти, включая "четыре литра виноградного уксуса".

Обычно мы заказывали продукты на целый месяц у Эврара оптово-розничная торговля бакалеей. У матушки на листке бумаги было перечислено все, что нам требовалось. Продавщица - мадемуазель Жанна-записывала за ней в книгу заказов.

- Два килограмма кофе... Четыре литра виноградного уксуса... - самым естественным тоном продиктовала матушка.

И я до сих пор слышу, как старая дева, сложив губы трубочкой, произносит, выделяя каждый слог и смакуя букву "р":

- Че-ты-ре-ли-тра-ви-но-град-но-го-ук-су-са... Еще что-нибудь, мадам Лекер?

Если я об этом упоминаю, то лишь в доказательство того, что ничто от меня не ускользало. А между тем весь день у меня не выходил из головы Альбер. Не знаю, так ли это со всеми? Что касается меня, то я и сейчас сохранил способность двигаться, действовать, разговаривать, смотреть и в то же время неотрывно думать о чем-то своем. Может быть, в ту минуту я и не обратил внимания на эти "четыре литра виноградного уксуса" и, не отдавая себе отчета, подмигнул матушке. Но прошли годы, а воспоминание осталось, я и сейчас слышу голос мадемуазель Жанны и вижу ее вытянутую вперед мордочку...

Я мог бы в точности восстановить весь наш маршрут по городу под безостановочно сыплющим мелким холодным дождем, рассказать о леденцах, которыми угощали меня лавочницы, зачерпнув конфеты из вазы, о мокрых следах на кафельных плитах.

В тот день я испытывал какую-то особую нежность к матушке и время от времени украдкой глядел на ее странно моложавое, почти детское лицо.

Кто об этом заговорил? Право, даже не знаю. Было это за несколько дней перед тем. И не в присутствии матушки. Может, мадемуазель Фольен?

Могу лишь поручиться, что передаю весь разговор слово в слово, так как часто потом себе его повторял. Видимо, тетя Валери спросила, имея в виду мою умершую сестричку:

- А что у нее было?

И кто-то, либо мадемуазель Фольен, либо отец, ответил:

- После Жерома у нее было подорвано здоровье... Подумайте, он весил при рождении почти пять кило!.. Это искалечило ее на всю жизнь...

Я не понял, но слова были сказаны: матушка осталась искалечена на всю жизнь, искалечена из-за меня...

- Скажи, мамочка, тетя Валери долго еще пробудет у нас?

- Не знаю...

- Может, она будет жить у нас всегда?

- Надеюсь, что нет...

- Тогда почему ты не скажешь ей, чтоб она уехала? Мы шли по улице. Матушка держала меня за руку. Она слегка меня дернула и шикнула:

- Ш-ш!..

Но, пройдя немного - матушка держала зонт перед нами наклонно, - я все-таки не вытерпел:

- Она ведь нарочно раздавила моих зверей... Знаешь, мам... Когда подъедет фургон и она станет сходить... Знаешь, чего бы я хотел?.. Чтоб она поскользнулась на подножке... Она шмякнется на мостовую, как переспелая груша, подойдут, а осталась одна каша...

- Сейчас же замолчи, Жером!

Я был слишком взвинчен. Для меня не было большей радости, как раз в месяц отправляться с матушкой за покупками и заходить в магазины. Почти всюду меня чем-нибудь да угощали, и мои карманы оттопыривались от сладостей и шоколада.