Жорж Сименон - Премьер-министр (= Президент)

Премьер-министр задумался и не ответил. Ему не хотелось бы оставлять Шаламона одного в своем кабинете. Ведь тут было не министерство, где в приемных всегда находятся служащие. Когда являлся какой-нибудь посетитель, Миллеран предлагала ему обождать в одной из комнат, уставленных книгами

Ежедневно Премьер-министр принимал по меньшей мере одного посетителя. Чаще всего по совету профессора Фюмэ этим одним и ограничивалось, ибо, несмотря на свое внешнее равнодушие, он при гостях слишком расходовал свои силы.

Сопровождая к нему гостя, Миллеран предупреждала:

- Прошу вас не задерживаться больше получаса. Доктора запрещают Премьер-министру переутомляться.

На поклон к великому человеку приезжали разные люди, среди них были государственные деятели почти всех стран мира, историки, профессора, студенты; некоторых из них Премьер-министр принимал.

Все они хотели его о чем-то спросить. Те, кто писал о нем книги или доклады, приезжали с внушительным списком различных вопросов.

Почти неизменно, за очень редким исключением, он соглашался принять их, но в начале беседы обычно вел себя так, будто исполнял скучную обязанность, и, казалось, замыкался в своей скорлупе.

Но через несколько минут оживлялся, и посетитель не всегда замечал, что Премьер-министр сам задает вопросы, вместо того чтобы отвечать на них.

Некоторые гости по истечении получаса поднимались, чтобы уйти. В противном случае в дверях молча появлялась Миллеран, всем своим видом давая понять, что время истекло.

- Мы сейчас закончим наш разговор... - говорил Премьер-министр.

Это "сейчас" длилось иногда очень долго, полчаса превращались в час, затем в два, и кое-кто из гостей бывал чрезвычайно удивлен, когда его приглашали к обеду.

Эти визиты утомляли Премьер-министра, но в то же время и развлекали его, и когда наконец он оставался один с Миллеран, то с довольным видом потирал руки.

- Он приезжал кое-что выведать у меня, а вместо этого я у него сам выведал все, что хотел!

Иногда, перед тем как должно было состояться свидание, он шутливо спрашивал:

- Какой же из моих акробатических номеров мне следует сегодня исполнить?

В этой шутке заключалась доля правды.

- Надо же мне позаботиться о своем памятнике! - бросил он однажды, когда был в веселом настроении.

Не признаваясь в этом даже в глубине души, он заботился о том образе, который сохранится о нем в памяти людской. Случалось, что сердитые словечки, которыми он так славился, были не совсем искренними, они относились скорее к его "акробатическим номерам". В подобные минуты он не терпел присутствия Миллеран, ибо немного стеснялся ее, так же как стыдился перед мадам Бланш наготы своего немощного тела.

- Вам больше ничего не понадобится, господин Премьер-министр?

Старик огляделся. Бутылка с минеральной водой и стакан были на месте. Рядом лежал порошок, который он принимал на ночь, чтобы заснуть. Миниатюрная лампочка-ночник уже зажжена. Ночной фонарь тоже наготове, если придется им воспользоваться.

- Спокойной ночи, господин Премьер-министр. Надеюсь, мне не придется будить вас до завтрашнего утра.

Лампочка на потолке погасла, шаги Эмиля затихли, дверь кухни открылась и вновь закрылась. В комнату вошли тишина и одиночество, они были почти осязаемы, их особенно подчеркивала буря, шумевшая за стенами дома.

Став стариком, он почти не испытывал потребности в сне, и в течение уже многих лет каждый вечер по два-три часа перед тем, как заснуть, лежал без движения на своей постели - казалось, жизнь в нем еле теплится.

Строго говоря, это была не бессонница. Он не ощущал ни раздражения, ни нетерпеливого желания заснуть, его состояние отнюдь не было мучительным. Напротив! Днем его часто радовала мысль о той минуте, когда наконец ночью он останется наедине с самим собой.

Теперь, когда в спальне появился ночник, одиночество стало еще приятнее; при бледно-голубоватом свете он все сильнее ощущал - даже когда у него были сомкнуты веки - атмосферу сокровенной, но глубокой жизни.

Все сливалось воедино: стены, мебель, очертания которой были так хорошо ему знакомы, привычные вещи, которые он видел, не глядя на них. Ему казалось, он даже чувствует их вес и плотность. Ветер, дождь, крик ночной птицы, шум прибоя у береговых скал, скрежет оконных ставень, чьи-то шаги в комнатах наверху - все, вплоть до звезд, мерцавших в безмолвии небес, составляло звуки симфонии, в центре которой, лежа, внешне безучастный, находился он сам, в то время как сердце его отбивало такт этой музыки.

Может быть, скоро такой же ночью его застигнет смерть? Он знал, что никто в доме не будет удивлен если однажды утром его найдут в постели уснувшим навеки. Ему было известно, что порой старики незаметно для самих себя угасают во сне.

Миллеран, как он угадывал, боялась, что это может произойти в предвечерний час, когда он дремал в своем старом кресле со скрещенными на животе руками.

Теперь, лежа в кровати, он принимал эту же позу, позу мертвеца в гробу. Но делал это не нарочно, просто оттого, что мало-помалу стал находить это положение удобным и естественным.

Было ли это предзнаменованием?

Он не верил ни в какие предзнаменования. Он не желал верить во что бы то ни было, даже в полезность того дела, которое свершил. За всю свою жизнь он, по крайней мере, раз десять, почел себя обязанным сделать нечеловеческое усилие, абсолютно необходимое, как полагал тогда, и в продолжение долгих недель, месяцев и лет жил в лихорадочном напряжении, преследуя поставленную перед собой цель наперекор всему и всем.

В этих случаях его неиссякаемая энергия, его могучая жизненная сила, приводившая в восторг профессора Фюмэ, сообщалась не только ближайшим его соратникам и палате депутатов, но всей стране, всему невидимому народу. Миллионы неведомых ему людей, вначале настороженных и недоверчивых, ловили себя на том, что слепо следовали за ним.

Из-за этого почти биологического его свойства именно к нему прибегали в самые трудные минуты, когда, казалось, нет никакого выхода.

Сколько раз слышал он одни и те же слова доведенного до отчаяния очередного главы государства: "Спасите Францию!" или "Спасите Республику!", или еще "Спасите Свободу!".

Во время очередного кризиса он незыблемо верил в свою миссию, и не мог бы действовать без этой веры. Она была так глубока, что во имя ее он пожертвовал бы всем на свете - не только самим собой, но и другими людьми, а это было часто самым трудным.

Он до сих пор с ужасом и с содроганием вспоминал о первых своих шагах на посту министра внутренних дел... Снова видел себя в черном неумолимом кольце угольных шахт и доменных печей... Один среди негодующих забастовщиков и отрядом солдат, которых вызвал, пытаясь договориться в последний раз...