Павел Шестаков - Остановка

Засиженное мухами соответствующее предписание действительно украшало стену: «Приносить и распивать… запрещено».

— Ну и что? — активно возразил оживленный предвкушением Женька. — А ты положи. На тарелочку огурчик. Или сырок.

— Не положено… — Он снова развернулся в мою сторону. — Знаешь анекдот? Встретились двое. Один говорит: «Давай выпьем». А другой: «Мне врачи запретили». А тот: «Ну и что? Мне тоже запретили. А я дал четвертак — разрешили!» Слыхал? Ха-ха-ха!

— Я не хочу пить, Женя.

— Обижаешь! Обижаешь. Я ведь из училища чудом спасен. И Веруню обижаешь. Она женщина славная. Видимо, уже стеклотару приготовила. Правила нарушает, а дело доброе делает. Ради нас. Такого человека обижать нельзя.

Через минуту стаканы были у него в руках.

— Так и быть. На донышко, каплю. Символическую.

Действовал он, однако, вполне реалистично, и я едва успел удержать его руку над стаканом.

— Я не буду пить, Женя.

— Ну, смотри. Была бы честь предложена, — уступил он ворчливо. — Дело хозяйское. Хозяин — барин… Надеюсь, мне позволишь?

— Хозяин — барин, — повторил я его слова.

— Вот-вот, — тут же снова приободрился Женька. — Я сегодня в барыше. Шедевр настенный завершил. В детском садике. Так сказать, Дионисий двадцатого века. И потому имею право.

И Перепахин с удовольствием проглотил свою отнюдь не символическую дозу.

«Имею право…» Ведь так и Вадим говорил. Да что они, с ума посходили? Один на полпути, другой явно у финиша…»

Я отчетливо видел склеротические жилки на Женькином лице, издали создающие обманчивое впечатление бодрого румянца.

— Хорошо пошла, — сказал он, закусывая плавленым сырком. Огурчика у Веруни не нашлось. — Ты не представляешь, брат, как хорошо на воле. Когда на меня оковы надели, свет в овчинку показался. Песня вспомнилась: «В тюрьме он за правду страдал». Вот так поем, а не вникаем. А на собственной шкуре другой переплет.

— Вряд ли тебе грозило что-то серьезное.

— Ха-ха! Не скажи!

— Ты же не был виноват.

— Это игра судьбы. Граф Монте-Кристо тоже не был…

— Графа враги погубили. А у тебя…

— Графа друзья погубили, — перебил он.

— Разве у тебя есть такие коварные друзья? — спросил я в шутку, но вообще-то шутить не хотелось… Хотелось распрощаться побыстрее.

— А про это никому не дано знать. Что ж с милиции спрашивать? У них служба. Улики, отпечатки всякие. Вот и доказывай, что ты не верблюд. Кто тебя услышит, разве жена, да и то если не на базаре, а близко.

— Однако услышали.

— Потому и пью.

И он быстро плеснул в стакан новую порцию.

— Да, брат, перетрусил я. Не скрою. А как не струсить? У меня дети. Сам видел.

Я вспомнил, что дома он храбрился. Ради детей, наверно. А Перепахин все продолжал свое:

— И вообще пережил. По-твоему, это пустяк, человека мертвым увидать? Да еще какого! Сергея. Вошел я к нему и обмер. Где стол был яств, там гроб стоит. Вздрогнешь, ничего не скажешь…

«Монеты это, однако, взять ему не помешало».

— Полная неожиданность! Да ты сам представь, насколько я потерялся. Коньяк на столе стоял, а я ноль внимания. Ну, да я, правда, коньяк не уважаю. Я человек простой. Мне он на желудок плохо действует. Другое дело — водочка…

— А портвейн? — спросил я, вспомнив слова тети Поли о бормотухе.

— Портвейн? Портвейн тоже вещь серьезная. Как говорится, трус не играет в портвейн.

— Значит, с коньяком он не тебя ждал?

Хохотал он поминутно, но на этот раз расхохотался особенно.

— Ну, даешь стране угля! Перепахина, Коля, с коньяком не ждут Не та фигура.

Это он произнес с некоторой грустью, моментально сменив мажор на минор. Я не возражал.

— Но ты бывал у него?

— Он, Коля, был единственный, кто меня как человека воспринимал.

— А говоришь, с коньяком не ждал.

— С коньяком не ждал. Мы с ним чай пили. Я к нему не угощаться ходил. Я вообще христарадничать не люблю. И у меня своя гордость есть. Как видишь, мой стакан граненый, но пью я из своего стакана.

— Интересно все-таки, кого он ждал.

Но Перепахин придерживался противоположного мнения.

— Да что интересного, что? Смерть-то установлена точно — инфаркт. Значит, никакого отношения… И все дела. Да и не пришел тот человек, как пить дать.

— А ты как там оказался?

— Захотелось — и пошел.

— Тебя Полина Антоновна у пивной видела.

— Ну и что? Я свободный художник. Был в пивной, а потом к другу пошел.

«Что все-таки их связывало?» — думал я с недоумением.

— О чем вы обычно беседовали?

Перепахин откликнулся охотно.

— Ну, по мелочам не толковали. Сплетни разные… Больше по вопросам бытия. Об НЛО, о хилерах филиппинских. Да мало ли о чем!

— Ну и как НЛО?

— Тоже не веришь? За облака считаешь?

— А ты?

— Это, брат, аксиома. Вопрос в другом — наблюдают или влияют?

— К чему ж пришли?

— Я считаю, влияют. И может быть, даже основатели.

— Чего?

— Да нас с тобой.

— И Сергей так думал?

— Он нет. Все-таки он в научном стойле овес жевал. А там народ зашоренный.

— А ты раскованный?

— Я человек, Коля. Мне обидно от обезьяны происходить, а тем более если она сама из мутной водички зародилась…

Тут я с опаской подумал, что тема эта для выпившего человека неисчерпаемая, и попытался притормозить Женьку.

— Неужели и Сергей зашоренный был?

— А куда денешься? Наука… Кафедра, доктора, кандидаты… С кем поведешься…

— У него аспирантка бывала.

— Видел ее?

— Пришлось.

— Заметил?

— Что?

— На Наташку, как две капли… Заметил?

— Если честно, сам бы не догадался. Я-то ее больше тридцати лет не видел или около того.

Перепахин приподнял бутылку, прикинул, сколько осталось. Потянулся было к стакану, но задержался, поставил бутылку и стал настойчиво затыкать ее пробкой, которую вытащил из кармана. Пробка от большей бутылки не поддавалась.

— Вот и молодец, — одобрил я.

Странно, но после того, как он выпил, Женька стал потише.

— Скучно с тобой. Не побеседуешь. Все ты сбиваешь. То про одно, то про другое. Зачем ты про Ленку спросил?

Он все-таки был пьян, и изрядно. Ведь я ничего не спрашивал.

— По-моему, я только упомянул, а ты откликнулся сам.

— Ну и что?

Это «ну и что?» он произносил не реже, чем Вадим «ладно».

— Ничего.

— А врешь зачем?

Я был поражен.

— Я вру?

— Конечно. Ты с Сергеем дружил?

— Еще бы.

— Вас же водой было не разлить.

— Не понимаю.

— Врешь. Не мог ты про Наташку не знать, а говоришь — тридцать лет, тридцать лет…

«Никто никогда не будет любить тебя так, как я…»

Неужели?

— Ты что-нибудь знаешь?

Перепахин вместо ответа принялся снова за бутылку Наконец он водворил пробку в горлышко и опустил бутылку туда, откуда и достал, в недра ободранного пальто.