Павел Шестаков - Остановка

— Закон, Полина Антоновна, не мертвая машина. Он тоже кое-что понимает. Не такая уж слепая Фемида, хоть и с завязанными глазами. Если бы косила слепо, наверно, люди бы с этим не смирились.

Мазин встал, глянув на часы.

— Спасибо вам. Вам легче, и нам тоже. Мы к вам не из праздного любопытства, поверьте.

— Верю, — проронила она.

— Ужасная история! — сказал я Мазину, садясь в машину. Но он думал о своем и на мои эмоции не откликнулся. Тогда я пустил пробный шар иного рода: — Я понимаю, тебе это мало что дало. Но я потрясен.

— А мне предаваться воспоминаниям некогда. Я должен дело довести. То, которое я проиграл когда-то.

— Каким образом? В сущности, что было, то и осталось. Кто убийца по закону? Тот, кто нанес смертельный удар. А его все равно не найти. Помнишь вывороченные карманы? Что в них было? Он же бедный студент. Две-три старых десятки в лучшем случае. Ни фамильных перстней, ни именных часов, ни портсигара с монограммой, никаких обличительных предметов. Мразь, преступник наткнулся случайно и убил, воспользовавшись грошами. Если он жив, его уже никогда не уличишь. А скорее всего сгнил где-нибудь или дружки прирезали.

— Все может быть, — вздохнул Мазин. — Но все-таки нужно поговорить с Перепахиным.

— Сейчас?

— Потом можем не успеть. Он ведь ходячая развалина. Был. А сейчас лежачая. После этой встряски у него все обострилось — и печень, и сердце…

— Неужели так плохо?

— Медицине виднее. Но я одно знаю, к черте он сам вышел, а вот за черту его подтолкнули, во всяком случае, подтолкнуть пытались.

Иногда такая настойчивость не убеждает меня, а вызывает даже противодействие.

— Но почему ты категорически отвергаешь попытку самоубийства? Ведь была надпись в членском билете?

— Надпись — пьяная выходка. Ему не дали работу в реставрационных мастерских. Это мы установили. Вот он и намарал в знак протеста.

— Так просто ларчик открывался?

— Непросто. Этот ларчик один из многих, как содержимое сундука, в котором Кащеева смерть хранилась. Не ларчик, одна из матрешек.

Машина бежала по людным улицам, мимо домов, магазинов, стеклянных витрин, деревьев, по-осеннему одетых людей в плащах, с зонтами, предусмотрительно подготовившихся к непогоде, а осень, прохладная, все еще радовала ясным небом, солнцем, добродушно светившимся где-то за высокими зданиями. Было хорошо, и хотелось, чтобы никто из этих поспешающих или, наоборот, медлительных прохожих никогда не испытал боли и горечи, жил достойно и честно и не знал и не подозревал, почему мы едем мимо в машине.

Пышные, но увядающие уже цветы покрывали просторную площадку перед больницей. Мы вышли, поднялись к главврачу.

— Как? — спросил Мазин, и я понял, что он здесь уже не в первый раз.

Врач потрогал переносицу коротким пальцем.

— Боюсь обнадеживать. Если хотите, вообще удивительно, что он жив.

— Но он же еще не старый, — не выдержал я.

— У алкоголиков время течет иначе, — ответил врач.

Мы накинули халаты и вошли в палату, где я совсем недавно разговаривал с Перепахиным. Он снова был тут один, но на этот раз лежал. И заметно было, что стало ему хуже.

И тем не менее я бы не сказал, что наше появление вызвало в нем протест. Напротив, тусклые глаза чуть посвежели. И все-таки это были уже совсем не те глаза, что видел я несколько дней назад. Исчезла подвижная детскость, молодившая рано постаревшее лицо. На подушке лежала голова старика. Врач был прав, время, убыстренное пьяным угаром, сделало свое дело.

— Какие люди, — произнес он, желая говорить иронично, а сказал тихо и без всякого выражения. — Яблоки принесли?

— Мы по делу, Евгений Иванович.

— А разве со мной можно еще иметь дела?

— Только один вопрос. — Он не возразил. — Вы не можете вспомнить, что с вами было перед тем, как вы попали в больницу?

— Какая разница…

— Вам хотели повредить.

— Чем? Водкой? Нет. Это я сам. Я говорю: «Зачем ты эту гуделку завел?» А он: «Я тебе кофе смолоть хочу». — «Не надо мне кофе. Дай лучше водки». Он дал…

— Кто?

— Не помню. Мало ли кто… Я к каждому зайти мог. Там на дачах меня все знали.

— Это на даче было? — спросил я.

— На даче, — ответил он равнодушно.

— Хлюст! — вдруг неожиданно для самого себя произнес я громко. Слово будто хлестнуло, и Перепахин вздрогнул.

Я хотел было тут же спросить, уточнить, но Мазин схватил меня за руку. Я понял: важно не пережать, не вынудить, подтвердить то, что в наших головах сидело, а получить осмысленное добровольное показание.

Лицо Перепахина приобрело недоброе выражение.

— Он поил…

— Вадим?

— Хлюст, — подтвердил он тихо.

— Вы не ошибаетесь?

— Нет, все вспомнил. К нему меня занесло… пьяным ветром.

— С набережной?

— Какой набережной?

— Вы оставили на набережной пальто.

— Не помню… Нет, не оставлял. Что я, псих? И не люблю я набережную. Вода бежит темная. Мне еще с детства снится темная вода. Я этот сон не люблю…

Он говорил монотонно, будто сам с собой.

«Насколько можно ему верить?..»

И вдруг спросил:

— Мне крышка?

Мазин положил руку на одеяло, которым был укрыт Перепахин.

— Так думать не нужно.

— Дети у меня… Что вам еще сказать?

— За что он мог вас ненавидеть?

Перепахин долго молчал.

— Я сам виноват.

Ясно было, что он снова утрачивает силы. И он понимал это. И предложил решение, которого я не ждал.

— Трудно мне… говорить… Отвечать… Думать нужно… Вспоминать… А вы не можете магнитофон мне дать? Я бы по слову… понемножку рассказал. Длинно это и трудно. Но я не сплю ночью. Понемножку… Можете?..

Вот и кончилась моя затянувшаяся остановка.

Мы прогуливались с Мазиным по перрону, ожидая припоздавший поезд. Солнце упорно держалось, и надежды мои не иссякали. А настроение в целом было минорное. Все разъяснилось, жизнь поставила точки. Тайное, скрытое стало явным, а справедливость заняла достойное место. И все-таки… В ушах звучала длинная перепахинская запись. Хотя паузы и удалили — говорил он с большими промежутками, — сама речь не имела организованной последовательности, и требовалось напряжение, чтобы проследить за содержанием. Выходило приблизительно так:

«Я понял, он меня убить хотел… Хлюст. Дурак. Меня водка и без него сгубила. Детей жалко. Прошу государство детей не оставить!..

Когда я стал пить непрерывно, провалы в памяти образовались. И сейчас не помню, что я ему наплел про Михаила. Немного только помню. Когда он свое дурацкое открытие сделал, что Сергей Ленкин отец, мне смешно стало. Я так и сказал — дурак ты! А потом он вытягивал, почему дурак… Значит, я проговорился. Что у трезвого на уме… А разве такое забудешь?..

Мишка был сволочь. А мы, лопухи, его за приличного парня держали. Я его не выслеживал. Он почти открыто к Наталье ходил. И ночевать оставался. Она хорошая. Но попалась. Поверила. Любила его. Баба…