Павел Шестаков - Остановка

— Садись, пожалуйста!

Я поставил на стол кувшин с холодным квасом, положил рядом странички. Он сел и начал читать, слегка относя странички от глаз. «И у тебя возраст!» — подумал я.

Мне показалось, а может быть, и в самом деле, Мазин читал медленнее, чем я вчера. Но, как и дядя Гриша, я процессу чтения не мешал. Ждал, пока он закончит и оценит мои заслуги. Он это понял.

— Оваций ждешь?

— Думаю, что тебе это пригодится, — откликнулся я скромно.

Он засмеялся.

— Все вы так! Думаете, милиция только и жаждет тайн и разоблачений. Ты же нам работы подкинул.

— Я думал, наоборот, упростил.

— Ну, упрощать тоже не нужно. — Он посмотрел на листки. — Чтобы оценить весь объем твоих заслуг, бумагу эту нужно читать и перечитывать. Давай вместе почитаем, а?

— Я ее за дорогу пять раз перечитал.

— Хорошо, тогда поговорим.

— Слушаю.

— Первое: что знает этот паренек?

— Как видишь, гораздо больше, чем я знал.

— И я. Но самое главное, о матери знает?

Я ответил то, что думал сам и что дядя Гриша думал.

— Вот видишь! И дядя Гриша предполагает, а он человек, как я понимаю, обстоятельный.

— Безусловно.

Перед чтением я коротко успел рассказать о поездке.

— Однако даже два предположения в сумме еще не факт. Зато об отце он знал много, это факт.

— Еще бы! Сколько здесь написано, — показал я на листки.

— Ну, я думаю, ему известно гораздо больше, — произнес Мазин, постукивая пальцами по столу. Это он делал довольно часто. — Ладно, гадать не будем. Лучше скажи, что ты об этой бумаге думаешь?

Я думал всю дорогу, мыслей было с избытком.

— На первый взгляд предсмертная записка.

— Для записки великовата.

— Письмо.

— Но не предсмертное. Если, конечно, не считать предсмертным каждый человеческий поступок…

— Черный юмор?

— Увы… Однако предсмертным мы обычно называем то, что делается за очень короткое время до смерти, а здесь…

— Здесь нет даты.

— Это я сразу отметил. Между прочим, одной датой тут и не обойдешься. Писалось-то не в один день.

— Но мысль о смерти присутствует постоянно.

— И ты считаешь это доказательством самоубийства?

— Разве оно под сомнением?

— Ты забыл, зафиксирован был несчастный случай.

«В самом деле! Как повлияло на меня письмо…»

— Записка проливает новый свет…

— Ради бога, Николай! Не выражай свои мысли языком старых детективов. Что значит «проливает свет»? Я всегда думал, что пролить значит потерять, молоко например. Даже слезу пролить значит остаться без слезы. Так что со светом этим бабушка надвое сказала. То ли его прибавилось, то ли убыло.

— Что же убыло?

— Ну хотя бы то, что раньше причина смерти не подлежала сомнению, а теперь под вопросом. Уверенности убыло. Вот тебе и дополнительный свет!

— Вы рассматривали вопрос в одном, узконаправленном луче, а теперь возник второй. Они пересеклись, высветили предмет шире.

— Ты, однако, софист. Но не будем спорить. Итак, перед нами предсмертная записка, а вернее, письмо, а еще точнее — целое послание, написанное за продолжительный промежуток времени. Так?

— Да, так…

— С настойчивой мыслью о желательности и даже необходимости лишить себя жизни?

— Так, — повторил я.

— А ты знаешь, что люди, которые часто помышляют о самоубийстве, сплошь и рядом доживают до глубокой старости? Мысль-то становится привычной, притупляется и постепенно перестает стимулировать решимость, становится своеобразной компенсацией поступка. Подумал, подумал, пережил в воображении собственную кончину и дальше живет, до очередного кризиса…

— Этот человек не дожил до старости.

Мазин снова дотронулся пальцами до скатерти.

— Резонно. Но все-таки. Ты, конечно, обратил внимание, что письмо как бы делится на две неравные части. До определенного события и после.

— Вот именно. Я думаю, событие и стало последней каплей.

— Каплей? Или стаканом?

— Ты имеешь в виду…

— Да. Он же алкоголик.

— Он сам пишет об этом.

— Мог бы и не писать. Тут от каждой строчки спиртным тянет. А ты помнишь: «Даю честное слово, пойду к отцу и проломлю ему голову!» Помнишь? Из письма карамазовского, написанного по пьянке в трактире? «Математическое доказательство». Помнишь? Исходя из него, мужички и «покончили Митеньку»! А он не убивал.

— Куда ты клонишь?

— Клонить-то некуда! Недавно ясная картина сменилась совсем неясной. Несчастный случай мы пока отклонить не можем. Самоубийство еще требуется доказать. Но мало этого, человека, связанного с преступной группой, и убить могли! Не дожидаясь, пока он собственный приговор в исполнение приведет.

— Значит, намерения его тебя не убеждают?

— Написано очень эмоционально, ничего не скажешь! Даже слишком. Но ведь это черновик?

И об этом я тоже думал.

— Не мог же Михалев оставить сыну написанное вот так сумбурно, противоречиво, где поминутно сомнения, хаос накаленных, хлестких строчек!

— Похоже на черновик, — согласился я.

— А может быть, нет? — возразил почти убедивший меня Мазин.

— Ну, знаешь…

— Да постой, я не оригинальничаю и не парадоксами тебя засыпаю. Я спорю.

— А я думал, советуешься.

Он моей мелкой обиды не принял.

— Конечно, советуюсь. Спорю с собой, а к тебе как к арбитру обращаюсь.

— Спасибо. Только арбитр я неквалифицированный.

— Не прибедняйся. Ты же не футбольный арбитр. У тебя задача не правилам соответствовать, а собственную мысль мне противопоставить. Пусть неожиданную. Мне, например, такая пришла: а что, если это вовсе и не письмо к сыну?

— Не понимаю.

— Ты должен понять. Студентов же учишь. Может быть, у нас в руках своего рода произведение? По форме письмо, а по сути…

— Тогда уж исповедь.

— Или пьяный бред.

— Не нужно так, Игорь.

— Почему?

— Мне жалко этого человека.

Мазин посмотрел очень серьезно.

— Это хорошо.

Мысль свою он не пояснил, и я мог только догадываться, что он имел в виду. Наверно, сочувствие мое казалось Мазину полезным в нашем обсуждении, дополняло его профессионализм, выводило цель за пределы служебных рамок.

— Однако элемента воображения, может быть, самообмана ты, надеюсь, отрицать не будешь? Ведь все это через пьяную призму изображено!

— Разумеется.

— Вот и попробуй отдели зерно от плевел!

Я не понял, кому он предлагает выбрать зерно, мне или себе.

— Непонятна вторая часть. Побег, кровь. Вот где действительно новеллой пахнет, однако…

— Представь себе, — не дал мне закончить Мазин, — и для меня это новелла. Ничего подобного за этим человеком не числится, ни бегства, ни наезда. Кроме алкоголизма, самого страшного, правда, когда больного человека больным не считают, потому что на улице не валяется и стекол не бьет, только одно непрерывное против самого себя преступление совершает! — ничего другого за ним не числится. А ведь он пишет, что бежал, оставив у инспектора права! Документ! Это что, «математическое доказательство» или Эрнст Теодор Амадей Гофман?