Павел Шестаков - Остановка

«Хоть бы Толя не высунулся», — все еще думал я о главном, не понимая, что она, собственно, от меня хочет.

— Вы же обещали… Вы не переменили своего мнения?

— Что это?

— Письмо. Вы обещали подписать. Помните?

«Так вот зачем она здесь!»

— Конечно, конечно, помню.

Опасения за Толю сразу поубавилось, но другая трудность возникла. Велик был соблазн подмахнуть не глядя и избавиться от посетительницы одним росчерком пера. Однако как же не глядя? Не много ли уже не глядя сделано! Тем более что лист с текстом был другой, я по бумаге видел, не тот, что я у нее дома читал. Да и вот так, в прихожей, не пуская в квартиру, все-таки неудобно, смешно даже. Сочтет, из ума старик выжил.

Это «пожалуйста» я добавил после мимолетной паузы, колебания, но какая-то вина в нем прозвучала, уступка, и Марина ее очень чутко уловила.

— Спасибо. А то смотрите на меня, как на медузу Горгону. Я даже глазам не поверила, вы ли это?

Тут она ошиблась, перегнула. Не нужно было про Медузу, невежество всегда меня раздражает.

— Не медуза Горгона, а горгона Медуза.

— Что?

— В этом словосочетании имя собственное не горгона, а Медуза. Одну из горгон звали Медузой. Ее и должен был убить Персей. А нынешние медузы — совсем другое, не горгоны.

Вот тут она в самом деле глянула на меня как на выживающего из ума.

— Да какая разница, Николай Сергеевич!

Для меня разница была, потому что лишний раз по носу щелкнуло — плохо учил, плохо, хотя и не мифологию античную читал вовсе. В данную минуту, однако, мы не на острове горгон находились, а в моей прихожей стояли, и я не в зеркальный щит Персея посматривал, а в настоящее зеркало на стенке, в которое видел дверь в кабинет, и соображал, сумею ли провести свою горгону мимо Анатолия незаметно. Было, в общем, крайне неприятно.

Не знаю, слышал ли разговор Толя, но пока он свое присутствие обнаруживать не стал, и я провел гостью в гостиную без помех.

— Вот, — протянула она бумагу. — Вы уже читали…

Заметно было, что Марине не хочется, чтобы я перечитывал письмо, но раз уж не подмахнул его сразу, следовало прочитать.

Я надел очки.

Текст письма я прочитал дважды. Первый раз просто читая и сравнивая с черновиком, который в общих чертах помнил неплохо. Второй раз я читал, чтобы выиграть время, проклиная собственную слабохарактерность.

Нет, мне не подсунули нечто противоположное тому, что было написано прежде. В общем и целом все соответствовало. Заведомую ложь подписать не предлагали. И все-таки нынешний вариант был другим. В нюансах, в отдельных формулировках. Трудно даже сказать, в каких. Но теперь текст стал напористее, требовательнее, он уже не столько защищал, сколько настаивал. Вместо «пожалейте хорошего человека!» звучало «не сметь!». А факты те же — зафиксированные официально заслуги и достижения. Однако призваны они были перекрыть все остальное, не защитить, а оградить. Раньше те же факты как смягчающие обстоятельства выглядели, а теперь как индульгенция, на все времена отпускающая грехи.

Я положил письмо на подоконник — читал у окна, потому что комната не очень светлая, затененная, — и невольно совсем по-мазински пробарабанил пальцами по гладкой доске.

— Вот у меня ручка.

Марина предусмотрительно протягивала заранее припасенный фломастер.

«Хочет, чтобы подпись солиднее выглядела».

И почему даже в простых вещах так трудно дается принципиальность!

Я взял фломастер и этим снова уступил немного.

«Не давит ли на меня братец-мафиози? Она же о его выходках наверняка не знает. Это же из разных опер — письмо и семейство Михалевых. Нет, не разные… Разные. Все можно связать длинными нитками! Мазин бы подошел юридически. Разве, подписывая, я делаю незаконное? А совесть? Но буква закона… Какая буква? Я не юрист. Разве я ее сужу? Себя ты судишь, Николай Сергеевич! В свою защиту письмо подписываешь, вот как! Выходит, одной рукой мальчика в кабинете укрыл, а в соседней комнате другой рукой сестру его похитителя, темного дельца, выручаешь? И не ведаешь, что творишь?!»

— Извините, Марина, я не могу подписать.

Не преувеличивая, скажу, у нее во взгляде что-то гневное сверкнуло. Не учитель сейчас перед ней стоял, а нашкодивший и трусливый хулиганишка.

Но гневу волю она не дала. Напротив, процедила холодно и презрительно, будто и бунт мой предвидела.

— Кажется, я вас понимаю, Николай Сергеевич.

«Да ничего вы не понимаете!». — хотелось мне крикнуть. Протянув назад фломастер вместе с бумагой, я будто вышел из гипнотического состояния, почувствовал не только облегчение, но и прилив сил. Однако и я постарался сдержать себя. Слишком широкая пропасть между нами уже обозначилась, через нее никакой крик не долетит, ясно было.

— Я рад, если вы понимаете.

— Но я не так понимаю, как вы представить хотели бы.

Бумага и фломастер зависли в воздухе. Марина не спешила брать их, наверно, ей доставлял удовольствие этот мой жест, по правде говоря, не столько решительный, сколько просительный, — возьми, мол, и разойдемся по-хорошему. Но так я внешне выглядел, по инерции, а чувствовал уже иначе.

— Ничего я представить не хочу. Возьмите письмо.

Марина рывком дернула бумагу и начала засовывать в папку. Теперь было видно, что и она нервничает.

— Вы хотите представить себя принципиальным человеком, а на самом деле испугались. Ветер, видите ли, не с той стороны подул.

— Да чего же мне бояться?

— А чего премудрый пескарь боялся? Только не помогла ему премудрость.

«Интересно, про пескаря заранее она заготовила? Скорее всего. Все-таки мозг учительский, на подготовку рассчитан, не на экспромт. Хорошо же я в ее глазах выглядел…» Обидно было. Пусть по-глупому, но я ей искренне всегда симпатизировал, а она меня вот как видела! Даже это, сегодняшнее, учла и подготовилась напоследок, как говорится, не в бровь, а в глаз выдать. Только немного ошиблась. Не премудрый я пескарь, другая рыба — карась-идеалист. Но достаточно, однако…

— Я прошу вас в таком тоне со мной не разговаривать.

Сказал, услышал себя и снова осудил — ну что за книжная фраза, вычитанная, заученная… Марина задернула молнию.

— Поговорили уже, прощайте. Пусть ваше дезертирство на вашей совести останется. Да вряд ли вы отсидитесь.

Ну это слишком!

— Неужели вы, Марина, и в самом деле никакой вины за собой не чувствуете?

— Мне рефлексировать некогда. Мне нужно дело спасать.

— Дело?

— Да, дело. Потому что не лиц отдельных атакуют, как это газеты представить стараются, а принципы, платформу.

— Какую платформу, Марина?

— Ту самую, на которой и вы безбедно всю жизнь проехали. А теперь в кусты… Желаю успеха. А мы еще поборемся. У меня духу хватит, будьте уверены.