Валерий Гусев - Шпагу князю Оболенскому! (сборник)

Профессор покашлял в кулак, попросил воды. Яков, передавая ему стакан, кивнул мне на лежащие передо мной листы: мол, записывай подробнее — видимо, что-то уже почуял.

— Продолжайте, пожалуйста, — напомнил он профессору. — Мы очень внимательно слушаем.

— Да… Так вот… Собственно говоря, здесь все и кончается. Я настоял на передаче шпаги в дар государству, без возмещения мне ее стоимости, морально не считая себя вправе получать деньги фактически ни за что. Вы понимаете, что я имею в виду? Я не отбивал ее у врага, не покупал, да и вообще в глубине души всегда считал, что государство имеет на нее право большее, чем я. Так с какой же стати я буду ее продавать? Ведь верно?

К сожалению, я так и не успел передать шпагу: потребовались кое-какие формальности, а мне уже было время выезжать. Не решившись оставить ее на длительный срок в пустой квартире, я договорился со своим старинным приятелем, прекрасным человеком и актером — Мстиславом Всеволожским — и отвез ему шпагу.

Вернувшись, я узнал печальную весть: мой друг скончался незадолго до моего возвращения. Я навестил вдову (достойнейшую женщину, делившую с ним все тяготы актерской судьбы) и осиротевшего сына, выразил, сколь мог искренне, свои соболезнования и сочувствие, но, естественно, о шпаге в такое трагическое для них время не обмолвился и вернулся к этому вопросу через несколько месяцев, по прошествии, на мой взгляд, достаточного времени, могущего хоть отчасти смягчить горечь утраты в их сердцах.

Вдова моего друга, прекрасно понимая меня и отклоняя мои извинения, попросила сына достать с антресолей футляр со шпагой.

Павлик это сделал и вручил мне футляр. Я открыл его — нет, нет, не для того, чтобы убедиться, что шпага цела и невредима — я не мог оскорбить такой проверкой достойных друзей своих, а только, чтобы и им еще раз доставить высокое наслаждение созерцанием этого прекрасного предмета…

— Все ясно, — сказал Яков. — Футляр был пуст?

— Совершенно пуст! — прижал руки к груди профессор.

Я, записывая, поглядывал на него. Он, конечно, был искренне огорчен, взволнован, но в то же время чувствовалось, что где-то глубоко бьется в нем жилка какого-то беспокойства или сомнения. И еще: мне показалась очень красивой и гладкой его речь, будто он сначала написал ее, а потом выучил наизусть.

— Представьте теперь, товарищи, весь ужас сложившейся ситуации, невольную нелепость и двусмысленность моего положения. Что я скажу любезным работникам музея, которым дал свое твердое согласие? Хорошо еще, что они до сих пор не напоминали мне о нем. В какое нелепое положение поставил я безутешную вдову Ираиду Павловну! Ведь вы придете к ней с обыском! И это я, я, — он сильно ударил себя в грудь, — приведу вас в дом моего безвременно и безвозвратно усопшего друга, который любил меня всем сердцем. Это ужасно, поймите меня! Ведь вы будете… как это говорится, возбуждать уголовное дело?

— Ну зачем же так сразу? — добродушно успокоил его Яков. — Пока я не вижу для этого достаточных оснований.

— Вы не совсем последовательны, — заметил я. — Просите, чтобы мы разыскали шпагу, и в то же время не решаетесь сделать официальное заявление.

Профессор низко опустил голову. Если вначале его поведение казалось мне странным, то теперь оно настораживало.

— Ну хорошо. — Яков подошел к окну, присел на подоконник. — Я правильно вас понял — эта самая пропавшая шпага представляет собой не только бесценную историческую реликвию, но имеет и вполне определенную, причем довольно высокую, материальную цену? Хотя бы примерно, сколько она может стоить? Ведь вы говорили со специалистами?

— Не знаю даже примерно. Этот вопрос мы не обсуждали. Речь с самого начала шла практически о том, что я передаю шпагу безвозмездно, в дар. Я уже говорил, что мне неоднократно предлагали за нее частные коллекционеры весьма значительные суммы. Например, некий настойчивый и темпераментный горец так прямо и сказал, что уходит со шпагой и оставляет у подъезда свою черную "Волгу". Я, естественно, отказался. Тогда он положил на стол перстень, портсигар и отколол от галстука крошечный золотой, с каким-то камнем кинжал. "Это сверх машины", — пояснил он. Как я его понял — у него уже есть все, кроме фамильной шпаги, и он оставил для нее почетное место на ковре в парадном зале своей "сакли". Так что, судите сами, сколько она может стоить…

— Да, — Яков поскреб затылок. — Представляю, что может наделать эта шпага, вырвавшись, так сказать, на свободу. Ну что же, вещь принадлежит вам. Ваше право требовать, чтобы были приняты меры к ее отысканию и возвращению законному владельцу или возмещению ее стоимости.

Официальные слова Якова произвели впечатление. Похоже, что профессор внутренне перешагнул через что-то и, опасаясь последствий своего шага, все-таки робко его сделал.

— Вы правы, конечно. Только мне хотелось бы, чтобы все необходимое по закону делалось возможно деликатнее.

— Вы обижаете нас, профессор. Разве мы похожи на бестактных и нечутких людей?

Профессор выдавил улыбку, поднялся.

— Подождите. Мы сделаем так. Вы сейчас поезжайте в дом вашего друга, поговорите с Ираидой Павловной и предупредите ее о нашем предстоящем визите.

Какая-то тень вновь мелькнула на лице профессора. Мне даже отчего-то жаль его немного стало. Он поднялся, поклонился и пошел к двери.

— Скажите, — вдруг бухнул Яков ему вслед, — на какие средства живет сейчас вдова вашего друга? Она достаточно обеспечена? Сын ей помогает?

Профессор подпрыгнул, будто его укололи.

— Что вы! Что вы! — в ужасе замахал он руками. — Как вам могло такое прийти в голову?! Ираида Павловна весьма достойная женщина. Она, конечно, несколько экстравагантна для своих лет, имеет позволительные для женщины слабости, но человек, безусловно, честный! Что вы!

— А сын?

— Павлик? Милейший молодой человек. Легкомыслен, инфантилен. Я бы сказал — балбес, но балбес очаровательнейший, хотя и совершенно беспринципный, легко поддающийся любому влиянию, избалованный. Вы увидите, познакомившись с ним.

— Ну хорошо, до встречи.

— Пошли к начальству, Сергей, — сказал Яков, когда профессор вышел. Знал бы ты, как мне не хочется браться за это дело. Прошло почти полгода, как он отдал шпагу Всеволожским, а то, что она пропала, стало известно только сейчас. Тут не то что от следов, от самой шпаги, может, уже ничего не осталось.

Егор Михайлович, когда мы вошли в его кабинет, энергичным, отработанным кивком стряхнул с носа очки в приоткрытый ящик стола и сделал вид, будто ищет в нем что-то важное. Этот маневр был известен всему райотделу — с непонятным упорством наш начальник пытался скрыть, что вынужден пользоваться очками. Мы, конечно же, достойно соблюдали правила игры.