Дарья Дезомбре - Портрет мертвой натурщицы

Дальше — охранник Сильван. Отличный малый, но в тот вечер, когда Матильда решила устроить любовную эскападу в закрытом архиве музея, он видел «господина директора Эрмитажа» только издали и при слабом освещении. Заявил, что роста — нормального, телосложения — нормального. Нечего сказать, очень помог следствию. Впрочем, уже выходя из директорского кабинета, где Перрен проводил дознание, Сильван смущенно остановился и почесал почти полностью плешивую башку. Перрен поднял на него взгляд, в котором, по мнению комиссара, должна была читаться терпеливая доброжелательность… Охранник кашлянул, еще раз почесал голову и вернулся, снова сел на стул напротив комиссара.

— Видите ли, — сказал он доверительно. — Вот все говорят, «использовал старую деву», а по-моему, не все тут так просто.

— Да? — поощрил его Перрен.

— Он был с ней очень обходителен.

— Вы это заметили за те полминуты, когда он заводил ее в музей? — поднял ироничную бровь Перрен. — На расстоянии — цитирую ваши показания: «двадцати метров»?

Сильван сконфуженно кивнул:

— Я, это, заметил, как он ее поддерживал под локоток, и еще — она оступилась чуть-чуть, видно выпила за ужином-то, ну и…

— Ну и? — Комиссар начал терять терпение.

— Видите ли, он ей руки подставил, будто держал наготове. Знаете, как с ребенком. — Сильван замолчал, а Перрен молча ждал продолжения. — Ну, мне кажется, такое не сыграть. Потом — она спиной к нему была, все равно его не видела. Я вот думаю, — Сильван сглотнул, все глубже погружаясь в пучину смущения, — может, он ее и правда — того? Ну, любил?

— А рисунки взял просто для прикрытия большого чувства? — Иронии в голосе комиссара не услышал бы только глухой. Сильван согласно мотнул башкой — мол, да, глупости — и вышел вон.

И Перрен, пытаясь прожевать кусок индустриального багета, в мыслях тщетно ходил вокруг Сильвановских ощущений. Действительно — ведь он и сам имел такой, пусть и неудачно закончившийся, любовный опыт. Когда влюблен, бывало, окружаешь объект страсти тысячью мелких легких движений: чтобы не дать упасть, отойти далеко, улизнуть от чувств. И если это правда и неизвестный Андре, которого, конечно, зовут совсем иначе, и живет он наверняка вовсе не во Владивостоке… Так вот, если он действительно испытывал что-то к пугливой в жизни и бесстрашной в смерти Матильде Турне, что это меняет в ходе расследования? А ничего! Просто как соринка в глазу, сразу не проморгаться.

Фальшивого Энгра Перрен послал срочной почтой в Москву еще из Монтобана. Пусть теперь российские коллеги помучаются, стараясь выяснить, кто их умелец. И удовлетворенно кивнув самому себе, вытер губы бумажной салфеткой и заглотнул остатки колы, которую взял из-за глюкозы (полезной для работы мозга) и разъедающей, как серная кислота, здешний мерзкий фаст-фуд (в помощь желудку).

Он выложил перед Анютиным фотографии: сначала девушек — Любу Зотову, Алину Исачук, Татьяну Переверзину, Наташу Кузнецову, Инну Щавелеву. И чуть помедлив, Свету Столоб. А потом — выше — снимки одалисок, подготовленные Машей.

— Ну, — поднял на него холодные глаза полковник. — Что ты мне тут за пасьянс разложил, Яковлев?

— Ничего не замечаете? — Андрей сел напротив, сузил покрасневшие глаза.

Анютин пожал плечами:

— Бабы из верхнего ряда похожи на баб из нижнего. В какие игры ты со мной играешь, капитан?

Андрей удовлетворенно кивнул:

— Хотел, чтобы вы сами это сказали. А то, если б выводы исходили от меня, вы, шеф, меня бы на смех подняли. Теперь суть, — Андрей ткнул коротко остриженным ногтем в верхнюю фотографию: — это — реальные «потеряшки». А это — одалиски Энгра.

Он взглянул в раздраженное и усталое лицо шефа и достал из кармана сложенную вчетверо репродукцию «Турецких бань».

— Вот, — палец путешествовал с картины на фото. — Алина Исачук — та, что сидит, запрокинув голову. Героиня эскизов, украденных в Монтобане. Дальше — первая из жертв — вот эта, которую держит за грудь… — Андрей закашлялся, и Анютин бросил на него удивленный взгляд. — Затем Света Столоб. То есть у нас это Света, а кто там был у Энгра — бог весть. Потом — погибшая Переверзина, та, что сидит на втором плане. Видите, в профиль? Ее еще причесывает очередная одалиска, Инна Щавелева. Но ту я не нашел — может, просто пропустил. Ну и эта, по центру — но она спиной сидит, тут по полупрофилю фиг поймешь.

Анютин, хмурясь, перебирал фотографии:

— Что про них известно?

— Да пока мало чего, — ответил Андрей — и покривил душой: про Свету Столоб он знал немало. Однако с Анютиным делиться не спешил. К следственной работе эти знания имели мало отношения. — Возраст: от 22 до 28. Все одиноки. Пропали около месяца назад. И, похоже, в данный момент, те, которых маньяк пока не убил, рискуют своей жизнью за сходство с одалисками.

— Ну, это еще бабка надвое сказала. — Анютин помолчал, а потом вскинул на Андрея глаза: — Чья идея?

— Каравай, — бодро отрапортовал Андрей: скрывать автора смысла не было.

— Ясно, — полковник встал с кресла и прошелся по кабинету. — Есть предложения?

— Есть, — Яковлев спокойно собрал со стола фотографии и сложил в папку. — С этим и пришел. Если Маша права и эти «потеряшки» — натурщицы для маньяка, значит, надо выставить наряды на трех оставшихся квартирах. Вдруг повезет? Пока он возвращал тела по месту жительства, может…

— Выполняй, — выдохнул полковник, глядя не на подчиненного, а в окно. Андрей кивнул и вышел из кабинета.

Из девятнадцатого века, от понимания того, как не обойтись художнику без живого дневного света, сохранились в академии эти огромные аудитории, в ясный день наполненные солнечными лучами, но даже в пасмурный всегда дававшие ему ощущение счастья и покоя. Стекло, за которым — небо. Пространство и особая тишина, нарушаемая только шорохом карандашей и редкими разминками натурщицы.

Студенты расположились по кругу. А в центре, лениво щурясь на солнце, восседала Надя. Матерщинница и курильщица, она могла сидеть так неподвижно по четыре часа кряду. А потом вдруг спрыгивала кошачьим движением с подиума, накидывала старый халат и кричала:

— Эй, чахоточные, у кого закурить найдется?!

И тогда все шли шумной толпой в кафе, угощали Надюшу жидким кофием и крепким «Беломором». Но с утра, как сегодня, она была еще ох в какой форме: сидела, словно каменная, и довольный Трофимов, преподаватель академического рисунка, переходил от студента к студенту, заглядывая каждому через плечо, и делал замечания:

— Тень, тень клади гуще! Работай с контрастом, Литвиненко! Савичев, куда руку увел? Где пропорции?!

Голос Трофимки нервировал, как муха, застрявшая в оконном переплете. Он склонил голову набок и включил свою внутреннюю музыку. И там, внутри, сначала тихо и медленно, а потом нарастая темпом и звуком, зазвучал морской прибой. Волны бились о берег, солнечные лучи — в огромные окна, он увлекся и даже не заметил, как со спины подошел Трофимка, удовлетворенно пощелкал языком: