Дарья Дезомбре - Портрет мертвой натурщицы

— Вот так встреча! — услышала она знакомый голос. И, обернувшись, улыбнулась: за спиной, в вечных золотых очках, стоял Комаровский. — Что, не можете даже в выходные забыть о деле?

— Что, не можете даже выходные прожить без музея? — парировала Маша.

— Готовлю выставку, — развел руками Комаровский. — Это вечная музейная суета! Ну, а как вам наш Энгр?

Маша смущенно пожала плечами:

— Мне кажется, он не религиозный художник.

— Соглашусь, — качнулся на носках Комаровский. — Портреты ему удавались лучше. А вы заметили: у Энгра все женщины на картинах имеют что-то общее?

Маша легко улыбнулась:

— По-моему, у каждого художника есть свой женский типаж.

— Ну да, ну да, — покивал Комаровский. — Мужчины все-таки что любят, то, с позволения сказать, и рисуют. Но энгровский тип мне почему-то особенно близок.

Маша подняла бровь:

— Похоже, у меня мало шансов добиться вашего расположения.

И, прервав квохчущий смех замдиректора, нерешительно спросила:

— Лев Александрович, а вы не помните, как давно в музее проводились выставки Энгра? Или, может быть, выставка художников неоклассицизма, на которой могли экспонироваться его картины?

Комаровский посерьезнел и, взяв Машу под локоток, повел ее в задумчивости дальше по залу. Она послушно шагала рядом.

— Вы знаете, Мария, ни Энгр, ни его современники уже давно не выставлялись в ГМИИ, — он прокашлялся и искоса взглянул на нее. — Но была одна выставка, напрямую с Энгром не связанная… Скажите, вам знакомо выражение — «Скрипка Энгра»?

Маша кивнула:

— Да, знакомо. Насколько я помню, оно обозначает второе призвание… Ведь Энгр был еще и отличным скрипачом.

— Именно, — кивнул Комаровский. — Так вот. Не так давно в нашем музее проводилась выставка под таким названием. Мы собрали работы талантливых людей, для которых живопись стала вторым призванием: пианист Рихтер, писательница Петрушевская… То есть, как вы видите, от Энгра осталось одно название…

Маша слушала и смотрела по сторонам весьма рассеянно, как вдруг встала словно вкопанная. Да так резко, что Комаровский наткнулся на ее спину и стал бормотать извинения.

Но Маша на извинения никак не отреагировала, а молча стояла и смотрела на картину в том же зале, висящую, как зеркальное отражение по диагонали энгровской работы: натюрморт конца XVIII века. Темный фон, на котором, казалось, еще ярче выступал изысканный букет в высокой серебряной вазе: смесь мелких и крупных цветов: желтых, белых, бледно-розовых, темно-красных. Рядом — тяжелая книга в кожаном переплете и… скрипка. Будто случайно забытая музыкантом на столе.

Комаровский, нахмурившись, переводил взгляд с картины на Машу.

— Машенька, — наконец, не выдержал он. — Ну помилуйте, голубушка! Данная работа к Энгру никак не относится! Она более ранняя, итальянский натюрморт, достаточно редкое сочетание предметов…

Маша обернулась к нему, смущенно улыбнулась:

— Вы наверняка правы. Но я, если позволите, все же ее сфотографирую, — она вынула из кармана мобильный телефон и сделала с десяток снимков: всего натюрморта, только цветов, только книги, только скрипки.

Комаровский неловко топтался рядом:

— Если хотите, могу достать вам качественную репродукцию…

— Да нет, — Маша спрятала телефон в карман джинсов. — Думаю, и этого будет достаточно.

— Ну, как знаете, — пожал плечами Комаровский и вперил в нее весьма подозрительный взгляд.

Маша еще раз смущенно улыбнулась и решила, что пора откланяться.

Расставаясь с Комаровским на выходе из музея, она обещала держать его в курсе, как только появятся какие-нибудь новости. Замдиректора, в свою очередь, просил стажера не стесняться: обращаться, если вдруг понадобится его помощь. Он был полон искреннего доброжелательства, но… Пожимая на прощание Маше руку, еще раз внимательно взглянул на нее поверх золотых очков, будто хотел докопаться до несуществующих пока догадок в ее голове.

Более того — как только Маша скрылась за дверью музея, Лев Александрович с резвостью, неожиданной для господина его возраста и положения, перепрыгивая через ступени, поднялся вверх по лестнице и потом — побежал дальше, в сторону анонимного натюрморта итальянской работы.

И там застыл, как давеча Маша, хмурясь и бормоча что-то про себя, а потом круто развернулся и вышел.

Она редко заходила в антикварные лавки, поэтому сейчас ее мучило любопытство: все помещение напоминало тусклое старое зеркало в темных пятнах. Вглядевшись, можно было заметить парочку пухлых барочных ангелов, или золотисто отсвечивающий пропыленным медным боком кофейник, или ореховый буфет. Маша ждала, когда освободится антиквар, и одновременно — надеялась, что у нее достанет еще времени осмотреться. Тяжелые шторы умышленно не пропускали внутрь суетливую жизнь, все мысли о настоящем ушли: Маше захотелось присесть на один из обитых карминным бархатом чиппендейловских стульев и ни о чем не думать. А просто вдыхать воздух, пахнущий совсем иной, удаленной по времени, золотой пылью, старой кожей и воском.

Но только она опустилась на протертый бархат, как почувствовала легкое движение за спиной и до плеча дотронулась чья-то, казалось, призрачная рука. Вздрогнув, Маша обернулась.

Перед ней стоял сухонький старичок и показывал пальцем на жилистое горло.

— Прошу меня извинить, — зашептал он. — Только что мне сделали операцию на голосовых связках: всю жизнь слишком много болтал — и вот результат! Совсем не могу говорить. Пройдемте ко мне в кабинет.

И он повел ее узким проходом, сделавшим бы честь даже коридорам питерских коммуналок: так густо он был заставлен и завешан неразличимыми в потемках предметами. Сам кабинет — малюсенькая комнатенка, впрочем, с большим зарешеченным выходящим во двор окном, — вмещал только огромный стол, два стула — для хозяина и визитера, и шкаф, полный, очевидно, еще не оцененных предметов старины.

Маша на секунду сощурила глаза, привыкая к яркому свету, а старичок (звали его Максимилианом Алуевым, и он считался первым в Москве спецом и скупщиком классического европейского рисунка XVIII–XIX веков) покивал и зашептал интимно:

— Не уверен, будет ли от меня прок с вашим подражателем! Времена меняются, о темпера, уморис! — это так у нас на искусствоведческом изящно вполне каламбурили. Раньше Микеланджело достаточно было просто закопать свою статую, чтобы, откопав, выдать за античный оригинал. Если не ошибаюсь, кардинал Риарио отвалил за нее посреднику двести дукатов! Правда, до гения Возрождения добралось дай бог тридцать! И никакой тебе радиографии!

Он показал жестом на стул, предлагая ей сесть:

— И даже при нынешнем техническом прогрессе мы изнемогаем под лавиной подделок. Вот Коро с Айвазовским, к примеру — официально у француза 600 картин, а только в Штатах, по разным подсчетам, их более трех тысяч. А уж Иван Константинович сам признавал за собой шесть тысяч работ, а у нас за подлинники проходят уже шестьдесят тысяч! Если вам нужна серьезная экспертиза: я имею в виду краску, грунтовку, холст…