Елена Гордеева - Не все мы умрем

— Не спится, Евгения Юрьевна?

— Любопытство замучило, Герман Генрихович.

— Спрашивайте. — Герман пересел на ступеньку рядом с ней.

— Вам очень нужны договоры Завьяловой Зинаиды Ивановны?

— А вам зачем?

— Хочу их вернуть Зинаиде Ивановне.

Герман молчал, а Евгения начала объяснять, боясь, что он ей откажет:

— Нет, я нормальная женщина, и восторга от того, что она уводит у меня мужа, я не испытываю. Но она не отбивала у меня мужа — я сама, убив Мокрухтина, оттолкнула его от себя. Чувствую свою вину, хочу вину искупить, вернуть Зинаиде Ивановне свободу и таким образом снять между ними последние преграды. — Тут она вздохнула.

«Неужели она его любит? — подумал Герман. — Или наоборот, хочет их сближения, потому что не любит его?» — и решил уточнить:

— Вы не признались ему сразу, потому что боялись ненависти?

— Может быть, может быть… — Евгения хотела уклониться от ответа, но вдруг передумала: — Человек слаб, очень слаб, и взваливать на него такой груз — это согнуть его до земли. Кто выдержит?

— Понимаю, — рассмеялся Герман. — Вы взвалили эту ношу на меня. Очень вам признателен за доверие.

Евгения тоже рассмеялась:

— Ну должна же я хоть перед кем-то исповедаться! Почему бы не перед вами? Вы же не упадете в обморок, если я вам скажу, что, убивая Мокрухтина, я не испытывала никакой жалости и что убить человека так же легко, как проткнуть бурдюк с вином? Пропорол шкуру — и вино полилось наружу. Вино красное, пузырится, шипит, а бурдюк хлюпает, когда из него жизнь уходит. — Евгения передернула плечами. — Но не будем об этом говорить. Садистским комплексом я не страдаю.

Герман понял, что дело отнюдь не в том, любит она Михаила Анатольевича или не любит, а в том, что как личность она больше мужа настолько, что боится его раздавить.

— Вот вы — боитесь меня? — озадачила она Германа вопросом.

— Я? — удивился Герман. — Нет. — И Евгения почувствовала его улыбку в темноте по интонации, с которой он сказал «нет».

— А вы ведь знаете еще и про Болотову, и про Авдеева — и не боитесь. А Михаил Анатольевич даже про Мокрухтина не знал, но все равно боялся.

— Я думаю, он боялся не вас.

Евгения прекрасно поняла, что он имеет в виду, и усмехнулась:

— Неужели умение связно думать производит на людей такое устрашающее впечатление?

— Рррр! — откликнулся водолаз.

— Совершенно с ним согласен, — подхватил Герман. — Устрашающее! Но мне нравится.

— Возможно, вам нравится потому, что это качество помогает вам в вашем деле?

Герман ответил уклончиво:

— Возможно.

— Ну раз так, — заключила Евгения, — отдадите договоры?

— Отдам, — засмеялся Герман.

Евгения испытывала удивительное чувство: с одной стороны, она умерла, а с другой — сидит на крылечке и откровенничает с малознакомым человеком, но самое поразительное — откровенничает с необыкновенной легкостью о самых потаенных чувствах. Она поразилась себе самой. Может быть, теплая ночь, звезды на небе или воздух, напоенный ароматом трав, так на нее действуют? Или Лентяй, задирающий голову и тычущий мокрым мягким носом ей в коленку? Чудно — она пса действительно полюбила! С чего бы это?

Днем Евгения всегда была на даче одна; мужчины после завтрака сразу уезжали и появлялись лишь к ужину. И таким образом Лентяй сделался ее товарищем. Она не только читала ему Канта и кормила от души, но и купала, расчесывала; труднее всего ей давался хвост, где шерсть была вперемешку с репейниками.

Опустив руку, Евгения нащупала ухо собаки и почесала за ним. Лентяй как ждал условного сигнала — его огромная башка поднялась с лап и опустилась на колени женщине: «На, чеши сколько хочешь! Мне это нравится».

— А вам в первый раз страшно не было? — доверчиво спросила она Германа.

Сначала он хотел промолчать, но вспомнил ее широко открытые зеленые глаза, наивное их выражение, и понял, откуда оно, — из детства, которое было внезапно прервано, и сейчас у него спрашивает этот самый четырнадцатилетний ребенок, не ответить которому нельзя, поэтому он передумал и ответил:

— Нет. Не страшно было. Я солдат.

— Я так и думала, — а это уже говорила Евгения Юрьевна, с которой надо держаться начеку.

— А еще что вы думали?

— Что вы хотите узнать, почему я убила спустя столько лет? Я угадала?

— Да.

Евгения обратила внимание, что на некоторые вопросы Герман отвечал односложно: «да», «нет», «возможно», — чаще всего на те, которые касались лично его. Но как последний вопрос о ней может касаться его персоны? Евгения повернула к нему голову, но слабый свет звезд не давал возможности разглядеть его лицо, а выражение лица — подавно.

— Если вам трудно, не рассказывайте, — щадя ее, сказал Герман. — Я догадываюсь, что он сделал.

Евгения возразила:

— Нет, вы не догадываетесь. Догадаться невозможно. Он меня ударил бутылкой по голове, вот сюда. — Она взяла его руку, и его пальцы нащупали шрам под ее волосами. Этот жест был настолько непосредственным, что он почувствовал, что перед ним опять ребенок. Взрослая женщина Евгения Юрьевна себе бы этого не позволила. — С тех пор я волосы зачесываю набок.

Она смотрела в темноту перед собой, вспоминая о том, что случилось с ней шестнадцать лет назад.

— Очнулась я в маленькой комнате, потому что в соседней кто-то жутко закричал. Я доползла до двери и в замочную скважину увидела, как мужчина насилует девочку, а потом он вдруг повернулся и сказал кому-то:

— Сдохла!

Это был Мокрухтин.

К нему подошли еще двое, один зажал ей нос. Она не шевельнулась.

— Точно сдохла.

Третий сказал:

— Надо выбросить.

Девочку закатали в одеяло и вынесли из дому. А меня просто заперли.

Я распахнула окно. Второй этаж. Рядом с домом рос старый дуб почти вплотную к стене. Я прыгнула, ветка прогнулась, но не треснула.

Дом был старый, нежилой, стекла кое-где выбиты. На мне был порванный брючный костюм, залитый кровью. Я побежала по улице.

Оперативники выехали быстро, быстро нашли дом, взяли их, как только те вернулись. Бандиты отрицали все. Мне дали подписать протокол, тогда я запомнила не только их лица, но и их фамилии.

Евгения вздохнула.

— Но самое страшное было потом, когда дело попало в Таганскую прокуратуру. Елена Борисовна Сенькина на первом же допросе стала выяснять, сколько лет я занимаюсь этим промыслом. Мама возмутилась, а Сенькина как ни в чем не бывало сказала:

— Хорошо. Мы отправим ее на экспертизу.

Виктор Семенович Авдеев тогда был врачом-гинекологом. Мама сидела в коридоре, а Виктор Семенович интересовался, сколько лет я живу половой жизнью, сколько у меня было мужчин до этого и сколько беременностей.

А меня в это время осматривала женщина, его ассистентка Озерова. Она вдруг сделала мне так больно, что я закричала, а Виктор Семенович сказал: