Елена Гордеева - Не все мы умрем

— Голубушка, а что ж ты хочешь? Любишь кататься, люби и саночки возить. Для тебя это не в первый раз.

Через неделю синяки прошли, голова зажила, и нас с матерью опять вызвали в прокуратуру. От мадам Сенькиной мы узнали, что я не девочка и не надо строить из себя… аленький цветочек.

— Ты туда пришла зарабатывать, и, когда тебе недостаточно заплатили, ты решила оклеветать людей. Акт судебно-медицинской экспертизы это подтверждает. Никаких следов насилия у тебя, голубушка, на теле нет…

— Как и трупа девочки нет, — догадался Герман.

— Да, никаких следов.

— А родители девочки, они что?

— Я ее даже как следует не разглядела. Мне показывали фотографии пропавших детей, но я не смогла ее опознать. Была ночь, я видела все в лунном свете и отчетливо лишь лицо Мокрухтина. Она до сих пор числится в пропавших без вести.

Сенькина дело закрыла за отсутствием состава преступления. А матери на работу прислала письмо, что ее дочь проститутка, оклеветала невинных людей и по ней плачет колония для малолетних преступников.

Мама была совершенно убита. Ее выгнали из партии, понизили в должности, а потом сократили вообще. Мы жили на одну бабушкину пенсию. Все от нас отвернулись. Мама поменяла фамилию, вернула свою девичью — Ильина. Мы переехали в другой район.

Мама прожила с этой ношей один только год. Рак на нервной почве…

Когда ее хоронили, бабушка сказала:

— Она умерла оттого, что ничего не могла изменить. И ты пока не сможешь. Поэтому если хочешь жить — забудь. Живи не чувствами, а разумом. Придет время — вспомнишь.

В шестнадцать лет я получила паспорт, взяла фамилию Ильина. И мы с бабушкой переехали еще раз.

— А где ваш отец?

— Они развелись, когда я была еще маленькой.

Евгения помолчала.

— Мокрухтина я специально не искала. Он явился сам. И я поняла, что время пришло. Посмотрите, какой парадокс: Мокрухтин думал, что это его время пришло, он может теперь не таясь творить все, что хочет, а на деле-то время сработало против него!

— Вы хотите сказать, что в той вакханалии беззакония, которая сейчас творится, есть свой положительный момент?

— Конечно, — сказала она, и Герман почувствовал, что она опять улыбается. — Ведь все эти мокрухтины вылезли сейчас на поверхность, как грибы после дождя, — мухоморы большие, ядовитые, но шляпки красные, с белыми точечками, чтобы никто не спутал, и видны они издалека, и все наперечет…

Евгения не договорила, но Герман понял, что она хотела добавить: отстреливать хорошо…

— Ну, с Мокрухтиным, Болотовой и Авдеевым мне все ясно, — сказал Герман. — А женщина-гинеколог? Что будем делать с ней?

— Судьба уже распорядилась: она умерла своей смертью несколько лет назад. А ей еще и пятидесяти не было.

— А те двое, кроме Мокрухтина, вы их помните?

— Конечно помню.

— И вы ничего не предпримете?

— Все, что надо, уже предпринято. Завтра в десять часов утра отпоют Мокрухтина, и эти двое, проводив его в последний путь до могилы, улягутся рядом. Вы же не сомневаетесь в том, что завтра будет большая перестрелка?

Герман засмеялся:

— Какой сюрприз вы еще мне приготовили, Евгения Юрьевна?

— Я? — удивилась Евгения. — При чем тут я? Это естественный ход вещей. Разве я давала объявление в газету о похоронах бандита Мокрухтина? Это они давали. Разве я собирала архив, которого до смерти боится Соколов? Опять не я! Это время пришло. Со мной или без меня — это должно было случиться. Я только чуть подтолкнула события, и все сразу пришло в движение; и в качестве катализатора мог выступить не кухонный нож, а, скажем, ваша пуля. И было бы все то же самое.

— С вашей логикой, Евгения Юрьевна, трудно не согласиться. Так все же — что меня ожидает?

— Один совет, — повернула к нему голову Евгения.

— Давайте ваш совет.

— Верните архив до утра на место. Тогда у Соколова не появится сомнений, что в его тайну мог кто-то проникнуть. А вы получите несомненные преимущества.

— Архив лежит на месте, — сказал Герман.

— Как? — растерялась Евгения. — А договоры?

— У вас в комнате на столе.

Евгении стало вдруг необыкновенно легко. Ей и раньше нравился Ежик, а сейчас понравился еще больше — именно оттого, что опередил ее. Она подтащила водолаза к себе и поцеловала его прямо в морду.

Лентяй не знал уже что и думать.

К церкви иконы Божьей Матери «Всех Скорбящих Радости», что на Калитниковском кладбище, стали съезжаться загодя, чтобы занять лучшие места. Длинная аллея, ведущая к храму, была плотно забита иномарками, как пулями в обойме, — приткнуться некуда. Весь уголовный бомонд приехал отметиться — это не они пахана замочили, напротив, они скорбят. В черных костюмах, черных ботинках и черных галстуках, одинаковые, как сорок тысяч братьев, они вылезали из черных машин, скорбно потупив очи в асфальт. Вокруг них суетились охранники, здоровые лбы, поверх голов оглядывая толпу, покосившиеся памятники и деревья, нависшие над стеной кладбища. Воробьи, и те притихли.

Отлакированный, как «Мерседес», гроб с телом Мокрухтина стоял посреди церкви. Крышка откинута. Покойный был виден по пояс. Он тоже был в черном костюме, как все. На белой атласной подушке покоилась его характерная голова. Лицо — как при жизни: бугорок, впадинка, вмятинка, шрам, овраг — этакий горный рельеф в миниатюре. Смерть в общем-то облагораживает черты, как будто люди узнают что-то такое, что недоступно им было при жизни, а теперь открылось. Есть от чего поумнеть. Отсюда и строгость черт, и торжественность. Но Мокрухтину, по-видимому, так ничего и не открылось. Как при жизни он был уголовником, так и после смерти остался им. И все усилия батюшки наставить душу Мокрухтина на путь истинный оказались тщетны. Напрасно священник зачем-то ходил вокруг гроба, зачем-то кадил, отгоняя чертей, — те, одетые в черные костюмы, еще плотнее смыкались вокруг него; напрасно батюшка читал молитвы, его никто все равно не слушал; каждый черт был занят собой, каждый черт думал, что кипящая чаша сия хоть и не минует его, но зачем же торопить события?

А батюшка думал, что кадить вокруг гроба надо еще быстрее, тогда образуется светлый круг, который черти не прорвут. Кончил он тем, что повернулся к покойнику спиной и стал кадилом отмахиваться от обступившей его нечистой силы. Та чуть попятилась, и из нее выступила, как сок, творческая интеллигенция.

Народный артист (еще СССР) не таясь плакал. Мокрухтин обещал ему деньги на спектакль. Теперь надежды рухнули.

Один знаменитый певец, зная, что ему предстоит перепеть при погребении самого Шаляпина, делал: гм! гм! — прочищая горло. Ушел Мокрухтин, финансировавший выход его нового диска, придут другие на его место, и сотрудничество продолжится, надо только хорошо спеть.