Анна и Сергей Литвиновы - Сердце бога

– Да уж, летаю… Знаешь, Тоня, я хотел бы тебя попросить: ты не говори пока Владику, что я его отец. Как-то мне перед ним неловко будет. Я лучше сам скажу, когда… Когда буду готов, что ли.

– Не волнуйся. Я и не собиралась ему ничего говорить…

– …Как видишь, – закончила свой рассказ мама, – Юрий Васильевич так и не собрался тебе ни о чем рассказать… Ох, и жаль его. Хороший он человек. Слабый, умный и хороший. Ты сходи к нему в госпиталь. Дай ему боже выкарабкаться. Я уж и бабуле сказала за его здравие молиться, и сама перед отъездом в церковь зашла, свечки поставила Николаю Чудотворцу и Святому Пантелеймону, целителю.

Комсомольца Владика святые не интересовали, от матери он отмахнулся:

– Ты лучше скажи, что тебе Королев поведал: Флоринский и впрямь в автокатастрофе пострадал? Или случилось что на полигоне?

– Ох, Владька, – вздохнула мама, – мне Сергей Павлович сказал по секрету: на полигоне, на стартовом столе, взорвалась ракета. Производства днепропетровского КБ. Десятки жертв, и маршал Неделин там погиб. Но только ты никому. А когда к Флоринскому… то есть к отцу, можно будет сходить, тебе дадут знать.

На следующий день мама поехала из Болшева в Москву – сначала в недавно открывшийся «Детский мир» на площади Дзержинского, за подарками внуку, а потом перехватить малыша с няней, когда прогуливаться будут во дворе Дома правительства. Владик отправился на работу.

Ближе к вечеру его позвали к телефону. Да не криком, через всю огромную комнату, где помещалось около пятидесяти инженеров. Нет, в этот раз к его столу пулей подбежала сидевшая на телефоне техник Марина (та самая) с округлившимися глазами, прошептала с восторженным ужасом: «Тебя к телефону – Королев!!!» То был первый случай на памяти Владика, когда сам Главный конструктор звонил в отдел. Он, опережая даже Марину, бросился к трубке.

– Иноземцев? Это Королев, – нетерпеливо проговорил голос в трубке. – Вас будут ждать в госпитале Бурденко сегодня, – и отключился.

Владик не стал медлить. Сходил к Феофанову, отпросился (разумеется, не сказав, куда и зачем собирается).

Константин Петрович безо всякой охоты молодого инженера отпустил, и Иноземцев бросился на станцию.

Спустя полтора часа он входил в знакомое ему помещение бюро пропусков. На сей раз та же дама в окошке дала ему квиток и объяснила, как пройти в палату, где лежит Флоринский.

Владику выдали белый халат, шапочку, а также марлевую повязку и бахилы на ноги – сколько Иноземцев ни посещал в своей жизни заболевших (или раненых в войну), подобных мер предосторожности нигде не видел. По огромной мраморной, как во дворце, лестнице он поднялся на второй этаж. Лестница венчалась громадной картиной в золотой раме, изображавшей Сталина и Ворошилова на прогулке в Кремле. Потолки в коридорах были как минимум четыре метра вышиной, а стены толщиной метра в полтора. Перед нужной палатой, за столом с телефоном, сидел давешний капитан госбезопасности, на этот раз в штатском и в белом халате, накинутом на пиджак. Читал газету «Правда». С огромным удивлением посмотрел на Иноземцева. Тщательнейшим образом проверил его паспорт, пропуск, а потом вдобавок позвонил куда-то и проверил, а вправду ли разрешен допуск гражданина Иноземцева Владислава Дмитриевича к больному Флоринскому. Когда услышал утвердительный ответ, позволил наконец войти, уведомив: «Время посещения – пять минут».

Навзничь на постели, весь обмотанный бинтами – голова, руки, ноги, – лежал Флоринский. Владик подошел ближе. Среди бинтов имелись лишь два отверстия: глаза и рот. Глаза были закрыты. Непонятно, по какому в точности признаку – наверное, по общему виду фигуры, всей замотанной в белое, словно мумия, Иноземцев понял: не жилец. Сердце сжалось. Жалость переполнила его, перехватило горло. Вдруг глаза Флоринского открылись. Губы прошелестели:

– Владик?

– Да, это я, Юрий Васильевич.

– Владик, ты… – начал умирающий.

– Я все знаю, Юрий Васильевич, – перебил Иноземцев. – Мне мама сказала. И знаете что? Я очень рад, что моим отцом оказались именно вы. Вы хороший человек. И я счастлив, что мы с вами работаем вместе. И мы еще будем работать и дальше, – соврал он, явно не веря в последнее. И, чтобы не давать Флоринскому напрягаться – ведь видно было, что каждое слово давалось тому с громадным трудом, – Владик продолжил (почему-то ему, хоть он совсем не считал себя болтуном, хотелось сейчас говорить и говорить): – Вы обязательно выздоровеете, все вас ждут на работе, и ЭсПэ тоже. Это он мне пропуск сделал, чтобы вас навестить. И мама вам кланяется, она, как узнала, что с вами случилось, сразу в Москву приехала. А смотрите, как интересно получилось. Я своего сына Юрием назвал, хоть и не знал тогда, что вы мой отец. А теперь получилось, что назвал как будто в вашу честь.

Глаза Флоринского были открыты, и по ним Владик видел, что больной его слышит, но он в то же время с жалостью и ужасом понимал, что его слова – как, наверное, и все остальное земное – уже перестали интересовать и волновать Юрия Васильевича.

Тут дверь в палату приоткрылась и послышался негромкий голос гэбэшника: «Заканчивайте». И тогда Флоринский собрался с силами и прошелестел:

– Спасибо, что пришел.

– Поправляйся, папа, – фальшивым голосом сказал Владик, развернулся и пошел вон из палаты.

Уже сдав халат и бахилы, одевшись в курточку и выйдя в госпитальный двор, на прохладный воздух поздней осени, он не сдержался и заплакал.

Флоринский скончался через три дня.

О том, что происходило на полигоне двадцать четвертого октября, Владику по секрету рассказал через пару недель Радий, бывший в то время на Байконуре, – но, слава богу, находившийся на другой площадке. Однако всех деталей происшедшего Рыжов не знал (как и все советские люди) еще лет тридцать, до тех пор пока в перестройку не начали появляться публикации о катастрофе. Теперь документы наконец оказались рассекречены и стал известен даже поименный список погибших: семьдесят восемь человек. Одни только мужчины. Все молодые и образованные. В подавляющем большинстве русские или украинцы. (К ракетной и ядерной технике представителей национальных меньшинств – немцев, евреев, кавказцев, равно как выходцев из Прибалтики, Средней Азии или Закавказья – допускали лишь в исключительных случаях.)

Девятнадцать из числа сгоревших заживо – солдаты. Двадцать офицеров, от лейтенантов до подполковников. А также один маршал Советского Союза – Иван Митрофанович Неделин. Остальные – инженеры, конструкторы, ученые, техники, проектанты. Средний возраст погибших – двадцать девять лет.

Цвет нации. Как двадцатью годами раньше цвет погибал в войну. А еще раньше – в лагерях. А до того – в Гражданскую. И в революцию.