Валерий Еремеев - Черный ангел

Впрочем, веселье проходит быстро, не до него теперь.

— Что будем делать с Карелиным? — говорит ставший серьезным Альварес. — Нельзя его так отпускать. Хотя…

— Что хотя?

— Может, в самом деле, это не он Хрулева того… по башке приголубил. Что-то Карелин выглядит слишком уверенным в себе. Вот и сюда как ни в чем не бывало пришел, книжечки почитать. Странно все это.

— Ничего тут странного нет. Он просто старается вести себя естественно. И не читать он пришел, а встретиться с преподобным. Что толку, если бы он стал дергаться? Сделаем так: я останусь здесь и постерегу этого волка в личине божьей коровки, а ты давай разузнай, как там все вышло с Хрулевым.

Альварес в принципе согласен только предлагает поменяться местами: он останется и будет следить за Карелиным, а я пойду за подробностями нападения на нашего сотрудника. Он говорит, что от такого распределения дело только выиграет, потому что он считает себя гением наружного наблюдения. Гений — это естественно преувеличение, скажем, он просто очень хорошо это делает и когда он у кого-то на хвосте, то обнаружить слежку и тем более оторваться от Альвареса дело не из простых. Это очень странно, ведь вид у Альвареса более чем неординарный и должен бросаться в глаза в первую очередь. Во-первых, он высокий, во-вторых, его манера одеваться, этакая помесь современного рэпера и канувшего в Лету хиппи.

Наверное, поэтому сам Вано больше любит действовать ногами и глазами, чем языком. Когда от него требуется работать со свидетелями и информаторами, он, если ему скажут хоть и делает это, но как-то без души.

— Ладно, с тебя пряник, останешься здесь, — соглашаюсь я, — только смотри осторожнее, этот тип не просто опасный, он очень опасный, как вырвавшийся на волю бешеный тигр-людоед.

— Что касается тигра, то когда я работал в цирке…

— Пиротехником, я знаю! Тебя выгнали, после того как ты чуть не сжег здание.

— Речь не об этом. Я видел, как работают дрессировщики с дикими зверями. Ничего особенного, я бы тоже так смог, но мне не позволили. Сказали, что звери, особенно хищные, очень дорого стоят, чтобы меня к ним допускать.

— Перестань, — перебиваю я, — вечер воспоминаний откладывается на потом. Сейчас нас ждут дела.

Мы расстаемся. Я забираюсь в свой «Фольксваген», а Вано изучает местность, где бы он мог устроиться в ожидании, пока отец Михаил переговорит с владыкой.

Прежде чем тронуться, связываюсь с конторой. Тамара сообщает, куда был помещен раненый сотрудник и я беру курс в указанном направлении.

Перед палатой, где лежит Василий Хрулев, вижу своего дорогого шефа — Павла Царегорцева. В наших отношениях по-прежнему веет холодный ветерок. За всеми этими делами и поездками, у нас так и не было времени поговорить по душам и либо помириться, либо разругаться окончательно.

— Здравствуйте, Павел Олегович, — подобострастным не без подковырки, тоном говорю я.

— Здравствуйте, Лысков, — равнодушно отвечает Царегорцев.

— Что нового, как Хрулев?

— Врачи сказали: нормально. Могло быть хуже. Сейчас у него участковый, составляет протокол происшествия.

— Участковый? Протокол? А я думал, что он в таком состоянии, что вот-вот откинет сандалии. Значит, он может говорить?

— Может. Сведения про то, что Хрулев едва не при смерти, к счастью, оказались ошибочными. Дежурная медсестра, которая звонила нам, просто не сочла за труд вникнуть, как следует, в ситуацию. Врач сказал, что пару дней за ним понаблюдают, а если все будет нормально, то выпишут.

— Это радует. Но милицию, думаю, примешивать необходимости не было.

— Врачи сообщили. Теперь у них так положено.

— Надеюсь, что когда его принимали на работу, вы проинструктировали, как надо правильно разговаривать с участковыми мильтонами?

Павел пожимает плечами и отворачивается к окну, намекая, что разговор пересек финишную ленту и он не намерен больше продолжать общение. Зря это он так. А я-то уж подумал, что в наших отношениях грядет потепление. Ладно, не хочет как хочет, пусть тогда на себя пеняет: у меня сегодня не то настроение, чтобы так просто дать ему избавится от собеседника. Что-то язык чешется.

— Знаете, Павел Олегович, если бы существовала организация или фонд, который раздает премии директорам фирм с наибольшим процентом травматизма среди сотрудников, то у вас были бы все шансы претендовать на первое место среди номинантов. Жаль только, что никто пока не додумался до такого. Надо бы внести предложение, а? Я даже название придумал, «Золотой костыль», или нет, «Золотое надгробие» — так, пожалуй, ближе к правде.

Понимая, что я специально хочу разозлить его, Павел берет себя в руки и отвечает нарочито спокойным тоном.

— Что поделаешь, если у нас такая работа. Я всех предупреждаю об этом, и, заметьте, никого насильно не держу. Это, между прочим, и вас касается. Кстати, если вы, Лысков, пришли сюда только затем, чтобы доставать меня своими глупостями, с таким же успехом могли бы остаться дома. У вас, случайно, никакой больше командировки не намечается?

— Увы нет. Разве, что если вы сами меня туда не отправите. Что вы скажите насчет Анталии или, на худой конец, Сочи?

Насчет Сочи Царегорцев ничего не может сказать и, не удостоив меня ответом, углубляется в изучения висящей на стене наглядной агитации, призывающий граждан не увлекаться беспорядочными половыми связями, во избежании неприятных последствий. На плакате изображен чувак с букетом роз, конфетами и пузырем шампанского, который стоит возле дорожного указателя. От указателя идут стрелы, на которых написано: «Катя», «Маша», «Таня», «Лена» и, наконец, самая большая с черной жирной надписью: «Венерологический диспансер».

Я думаю, а не выразить ли своему шефу вслух пожелание, что, прочитав все это, он среди, прям скажем, небогатых альтернатив, сумеет выбрать правильное направление, но отказываюсь и оставляю его в покое.

Двери в палату отворяются, и оттуда выходит мент в накинутом на плечи белом халате. Так как Павел не торопится заходить вместе со мной, захожу сам. Все-таки, как бы мой шеф меня не мордовал, надо отдать ему должное: Павел понимает, что если он пришел сюда только как работодатель, стремящийся показать свою заботу о подчиненном, то я здесь по делу. Мне нужнее, поэтому он дает мне зеленый свет.

Палата рассчитана на четырех человек, но кроме нашего сотрудника здесь находится только одни пациент, голова которого сплошь забинтована. Наружу торчит только кончик носа и возле рта в бинтах отверстие, для того, чтобы он мог заглатывать еду.

Голова у Хрулева тоже замотана, но только самый верх. Лицо его бледное. Увидев меня, он силится улыбнуться.