Константин Столяров - Однажды в России

- Мог, почему нет... - Вороновский повел носом, вдыхая доносившийся от костра аромат подрумянивавшегося мяса. - Божественный запах!

- Значит, ты допускаешь его корыстный интерес при продаже финифти?

- Хороший вопрос, но сформулирован не вполне корректно. Ты хочешь точно знать, спекулянт ли он? Ответ отрицательный.

- Почему ты в принципе отвергаешь такую возможность?

- По целому ряду соображений. Начну с формальных: если был литовец из Паланги с нефритовыми фигурками, а он был, здесь нет сомнений, то обвинение в спекуляции сразу же отпадает, ибо у Тизенгауза в момент покупки икон не могло быть умысла на продажу. А по существу все еще очевиднее. Надеюсь, что Тизенгауз не показался тебе наивным простаком?

- Никоим образом.

- Тогда зачем же ему спекулировать непрофильными предметами? Для него ростовская финифть, если так можно выразиться, чужая территория с незнакомой топографией, тогда как янтарь или перегородчатая эмаль - торная дорога, где известна каждая неровность. Будь у него жилка спекулянта, он бы, скажем так, забивал голы на своем поле.

- Твоя аргументация впечатляет. А как прикажешь сочетать ее с мыслью, что он все-таки мог польститься на полторы тысячи, против чего ты как будто не возражал? Бьюсь об заклад, что при случае он своего не упустит.

- Видишь ли, Арик, это уже не юриспруденция, а скорее область морали, в чем наши взгляды, увы, не совпадают... В подтексте твоей мысли просматривается, если угодно, поиск некой гнильцы в душе Тизенгауза априорное осуждение приобретательского начала. Я прав?

- Пожалуй.

- Приобретательство, как мне кажется, абсолютно нормальное явление, свойственное здоровой человеческой природе. Все мы в конечном счете или созидатели, или разрушители, в зависимости от того, какая из двух тенденций преобладает в каждом из нас. Когда ты пишешь повесть или очерк, ты созидатель, честь тебе и хвала, а когда мешаешь водку с портвейном "Три семерки" - разрушитель. Согласен?

Добрынин захохотал, ладонью ероша полуседую бороду.

- А ты - язва!

- Арик, я не придерживаюсь норм социалистической морали, потому что нахожу их неостроумной выдумкой фарисеев, - продолжал Вороновский. - Если годами гладить кошку против шерсти, ее мех, быть может, прочно встанет дыбом, но кошачье потомство все равно родится гладкошерстным вопреки прогнозам ваших Марксов и Энгельсов, вместе взятых.

- Витя, с тобой не соскучишься, - признал Добрынин. - Втравил ты меня в историю, к которой, видит Бог, душа не лежит. Хотя бы по одному тому, что богатые не вызывают читательских сопереживаний.

- Эпитет "богатый" применительно к Тизенгаузу не вполне корректен, задумчиво произнес Вороновский. - В прошедшем времени уместнее было бы использовать другое слово, а в настоящем... Сегодня он беднее церковной мыши.

- Дерганый он, шизоидный, жутко нудный. - Добрынин скривился. - С какой стати ты помогаешь ему?

- Добровольная епитимья. Мое, если угодно, послушание за старые грехи.

- Много их у тебя?

- Достаточно.

Разговор прервался с появлением Алексея Алексеевича. Он водрузил на стол серебряное блюдо с готовыми шашлыками, наполнил фужеры зеленоватым вином и, пожелав приятного аппетита, возвратился к костру, где водитель Володя угощался шашлыком прямо с шампура.

Вполглаза дремавший у стола эрдельтерьер поднялся, звучно втянул в себя воздух и принялся лапой царапать землю у ног Вороновского.

- Значит, КГБ бдительно оберегает тебя за былые грехи? - не без ехидства подкузьмил Добрынин.

- Ты о чем? - Вороновский с вилкой в руке примерился к блюду, выбрал несколько кусков по вкусу и обратился к эрдельтерьеру: - Яков, не стыдно тебе? Запасись терпением, ты же не любишь горячего.

- О подполковнике, - Добрынин кивнул в сторону костра. - О Ларисе, об этом Володе.

Эрдельтерьер сменил тактику и в знак полнейшей покорности положил голову хозяину на колени.

Вороновский усмехнулся и легонько потрепал пса по загривку.

- Хитрый ты, Яков, коварный...

- Бьюсь об заклад, все они из "девятки", - вполголоса резюмировал Добрынин.

- Сколько можно долдонить одно и то же? - укоризненно покачал головой Вороновский. - Повторяю, в сорок пять лет, как у них положено, Алексей Алексеевич уволился в запас и после смерти жены поселился у меня потому, что квартира у него тесная, а отношения с невесткой, мягко говоря, оставляют желать лучшего. Чтобы уезжать в командировки со спокойной душой, не опасаясь, что дом разграбят, я предоставил ему кров и стол... Арик, пора браться за шашлык.

Добрынин взъерошил бороду.

- Старик, я не вчера родился. Видит Бог, не хуже других знаю, что такое "действующий резерв КГБ". А ты почем зря пичкаешь меня легендами.

- Яков, голос! - скомандовал Вороновский. Пес тявкнул и замахал обрубком хвоста.

- Молодец, - похвалил Вороновский и дал ему кусок со своей тарелки.

- Правду говорят, что Женя Скворцов получил вторую звезду благодаря тебе? - допытывался Добрынин. - Бьюсь об заклад, что так и было.

- Арик, ты Фома неверующий! - отшутился Вороновский.

- Витя, я же умею хранить тайны!

- Ладно, чему быть, того не миновать. Напишешь о Тизенгаузе, а я кое-что расскажу тебе в приватном порядке... - Вороновский поднял фужер с "Манави" и сказал: - Если хочешь знать, вся так называемая советская действительность от начала и до конца соткана из легенд, причем дешевых... Прозит!

51. ТЯЖЕЛАЯ АРТИЛЛЕРИЯ

Судебный очерк "Казус Тизенгауза" объемом в печатный лист Добрынин написал в Москве за три дня. Его композиция выстроилась на основе хронологии событий и авторских комментариев о том, могло ли все случившееся с Тизенгаузом произойти без заранее разработанного сценария и твердой руки пусть не слишком талантливого, зато поднаторевшего режиссера-постановщика. В комментариях не содержалось каких-либо утверждений, но элементы сомнений в натуральности каждого из эпизодов по мере чтения накапливались, укрупнялись и ближе к концу замыкались в цепь, позволявшую прийти к выводу, что Тизенгауз стал жертвой провокации.

Сказав себе, что полдела позади, Добрынин сдал очерк вместе с отчетом о командировке в редакцию журнала "Закон и совесть", после чего основательно перелопатил, упростил и почти втрое сократил текст, доведя его до размера газетной полосы. Если читателями "Закона и совести" были преимущественно сотрудники правоохранительных органов и уголовные преступники, то есть лица, в равной мере овладевшие юридической терминологией, то для пестрой аудитории еженедельника "Суббота" требовалось общедоступное изложение фактов при большей экспрессии сюжета и туго сжатой пружине интриги.

Сбор двух урожаев с одного информационного поля был, пожалуй, обычной практикой литераторов, живших на вольных хлебах, поскольку в газетах и журналах не платили потиражных надбавок к построчному гонорару. Добрынин, однако, в первую очередь преследовал иную цель: сдержать слово, данное Вороновскому, и непременно опубликовать краткую, адресованную широкому читателю версию злоключений Тизенгауза не позднее начала октября. Журнальная технология этого, увы, не допускала, там очерк мог выйти в свет не раньше чем через четыре месяца.