Гилберт Адэр - Убийство в стиле

И тут она сама пронзила лепешку из крабов, ловко разрезала ее на четыре равные четверти, вилкой отправила одну четверть в рот, несколько секунд жевала, запила шампанским, сглотнула и была готова продолжать.

— Посмотрев несколько картин Фарджиона от корки до корки, я обрела куда более живой его образ, чем создали все интервью, которые мы брали у тех, кто предположительно мог иметь мотив, чтобы покончить с ним. В первую очередь я увидела, какое удовольствие он извлекал, придумывая все более изощренные методы убивания своих персонажей, методы, которые выглядели почти розыгрышами, жестокими бездушными шалостями. Зло словно гальванизировало его мозг — только тогда он испытывал истинное вдохновение. В создании сцен насилия, убийств, даже пыток — его любимого репертуара — потягаться с ним не мог абсолютно никто.

— А! Но у вас есть причина говорить то, что вы говорите, мадам! — возбужденно вмешался Франсэ, будто актер по сигналу к выходу. — В моей книге я называю это «штрихом Фарджиона». Его камера подобна перу, нет? Подобна, как мы говорим — стило?

— Стило? — с сомнением повторила Эвадна последнее слово, брезгливо поморщившись на иностранную фразеологию. — Ну, может быть. Хотя, пожалуй, это значит — как мы говорим? — зайти слишком далеко.

— Но, видите, мадемуазель, — сказал Франсэ, покачивая головой (и не в первый раз) на интеллектуальный консерватизм англичан, — за наилучшими идеями надо заходить очень далеко.

— В любом случае, — продолжала она, как всегда не терпя перебиваний, если уж она воспарила, — следом за ночью в «Академии» я попросила Тома, здесь присутствующего, устроить для нас просмотр нескольких «потоков», как их называют, из «Если меня найдут мертвой». «Потоков», как удачно сложилось, эпизода, в котором юную подругу героини убивают на пороге ее квартиры в Белгравии.

— Должен сознаться, Эви, — сказал Трабшо, — что вот тут-то вы совершенно сбили меня с толку. Вы смотрели этот эпизод не просто глазами, но всем телом, и я никак не мог понять, почему собственно. Кору же в конце-то концов отравили на полной людьми съемочной площадке, а женщину в фильме закололи на безлюдной улице. Я всю ночь ломал голову, стараясь уловить связь, которую вы пытались установить между этими двумя преступлениями. Может, теперь вы объясните?

— Объяснять тут нечего, — невозмутимо сказала Эвадна. — Никакой связи я не устанавливала.

— Но вы же вглядывались в это убийство так сосредоточенно, так напряженно, точно оно дало вам какой-то ключ к убийству Коры.

— Ничего подобного. Я вовсе за убийством не следила. Оно было ни при чем.

— Вы не следили за убийством? — вскричал Трабшо, и его лоб собрался в недоуменные морщины. — За чем же вы, во имя всего святого, следили?

— Я следила за камерой, — раздался неожиданный ответ.

— За камерой? Какой камерой? Там не было никакой камеры.

— Никакой камеры? Юстес, милый, о чем вы говорите? — ответила она испустив странное подхихикивание. — Ну как вы можете говорить, — продолжала она так терпеливо, словно обращалась к несмышленому младенцу, — будто никакой камеры не было, хотя без камеры фильма вообще не существовало бы?

— Ну, тут, — неохотно уступил полицейский, — я спорить с вами не стану. Однако же на экране-то ее не было. Ведь, черт бы все это побрал, из нее фильмы попадают на экран. Так что, по определению, она не то, за чем можно следить.

— В буквальном смысле — конечно. Однако если вы научитесь смотреть фильмы так, как смотрела их я, вы, безусловно, начнете видеть присутствие камеры. Это можно уподобить собиранию картинок из кусочков. Покончив с картинкой из ста кусочков, невольно на краткий миг ощущаешь, что и мир состоит из кривых, закорюченных, подогнанных друг к другу кусочков, будто мозаичная картинка. Так вот, посмотрев горстку фарджионовских фильмов, я волей-неволей увидела мир, каким его видел он.

Так что, пожалуй, вы все-таки были правы, Филипп. Пожалуй, кинокамеру следует приравнять именно к перу.

Слушая ее, француз вытащил из нагрудного кармана своего пиджака собственное перо и теперь принялся отчаянно царапать загадочные заметки на льняной скатерти.

— Вы иметь в виду, — сказал он, в нарастающем возбуждении произнося слова все с большим французским акцентом, — режиссер фильма вроде — как вы говорить? — отуур? Как отуур книги?

— Автор книги? Да-а, полагаю, это можно выразить и так, — ответила романистка с предусмотрительной осторожностью, — хотя звучит это более убедительно в ваших устах, Филипп, ведь вы же француз. Но да, действительно, режиссер, вернее этот режиссер, покойный Аластер Фарджион, равно оплакиваемый и не оплакиваемый, поистине был автором своих фильмов.

Совершенно так же, как ваши преступники, Юстес, Фарджион всегда прибегал к одним и тем же методам, всегда демонстрировал одни и те же штучки и мучки, каверзы и дрючки, каким бы ни был сюжет. Вот почему меня не так уж занимали характер и содержание «потоков», которые нам должны были показать. И почему когда я смотрела этот эпизод из «Если меня найдут мертвой», то, что я видела — то, что уверяю вас, я просто не могла не видеть… нет, пойду дальше и скажу, что я видела только это, — было не само убийство — откровенно говоря, не думаю, что смогла бы детально изложить вам, как оно было совершено, а ведь я славлюсь остротой моей наблюдательности, — повторяю, не само убийство, но стиль, в котором оно было снято.

Взвесьте, например, манеру, с которой камера следует за молодой женщиной на пустынной темной улице. Бесспорно, нечто подобное мы все видели во многих других триллерах, но здесь тонко, почти неуловимо темп эпизода начинает меняться, едва мы слышим другие шаги, и с восхитительно тошнотворным комом в горле осознаем, что улица внезапно уже не столь пустынна, какой только что была, не столь успокоительно безлюдна. Камера — камера, столь же зоркая и переменчивая, как человеческий глаз, — перед нашими собственными глазами постепенно, зримо и так искусно превращается в убийцу. И вот, когда женщина нервно оглядывается в первый раз, мы с внутренним стоном — а если говорить про меня, то с наружным стоном — понимаем, что она смотрит не просто в объектив камеры, но в лицо своего будущего убийцы. Будто она узнает камеру, будто в конце концов ее убьет сама камера.

И в этот момент я поняла, что в мире мог быть только один человек, способный срежиссировать данный эпизод в этом особом стиле — присутствовал ли он сам на съемочной площадке или нет, когда эпизод снимался, находился ли он сам или нет в прямом контакте с актерами или кинооператором, — снова повторяю: был только один человек во всем мире, способный сотворить данный эпизод, и этим человеком был Аластер Фарджион.