Валерий Хазин - Прямой эфир

Но потом полились угрозы: вначале мутные – по телефонам, затем – прозрачные, в адрес тех, кто если и понимал, в чем дело, то уж точно не был к нему причастен ни сном ни духом. Письмами – и подметными, и по сети – начали вдруг забрасывать хозяев, директоров и даже рядовых продавцов книжных магазинов. Требовали прекратить продажи, изъять, а кое-где и уничтожить целиком наличествующий тираж книги, именуемой «Мария и Мириам». Угрожали ночами бессонными, подрывом бизнеса, злосчастьем в семье. И пока правоохранители законно дремали (ведь в реальности, за границами эфиров и киберпространств, еще ничего не произошло), издатели затаились, книгопродавцы взялись хитрить. Книгу от греха подальше убрали с главных стеллажей в столицах, торговлю сдвинули в провинцию либо приспособились продавать через сайты и под заказ.

Впрочем, и тогда еще не все испугались всерьез, а кое-кому удалось, с позволения сказать, чуть ли не снять второй урожай с запретного плода.

К тому же самую пытливую сыскную мысль не могли не притормаживать противоречивые или даже взаимоисключающие обстоятельства, мотивы и, следовательно, источники грозных отправлений.

Одни (преимущественно бумажные, набранные псевдославянским шрифтом) могли значительно различаться оборотами и длиною, но неизменно заканчивались требованием «очистить родниковый воздух Руси от зловонного блудословия», призывом «остановиться, пока не остановили», и были подписаны: Стражи Велеса и Луна Лель. В других, анонимных, никогда не называли повесть именем собственным, но намекали иносказательно, упоминая «буквенный шелест или бормотание бисера», от которого «небо готово обрушиться, земля – разверзнуться, горы – рассыпаться в прах». Любому (будь то продавец, читатель или хранитель библиотеки), кто самим прикосновением к книге явил бы «гордыню чрезмерную», предрекали «кару и наказание мучительные»; тем же, кто уклонился бы от скверны, а лучше того – выжег ее, обещали, что не будут они обижены «ни на бороздку косточки финиковой». И вместо подписи – Иншаллах – было последним словом этих посланий.

К тому времени автора перестали ограждать и перемены мобильных номеров: недели не проходило – и почти уже знакомые голоса снова и снова принимались вкрадчиво интересоваться его здоровьем с неопределяемых телефонов.

И совсем скоро события понеслись, словно дурной сон, накрывающий вас, если посмотреть второсортный триллер на ночь.

В Москве с интервалом дней в десять-двенадцать разгромили (практически сразу после закрытия) витрины и отделы современной прозы в трех книжных магазинах на периферии – предположительно, те секции, где могли еще оставаться (в самых темных углах каких-нибудь нижних полок) экземпляры книги «Мария и Мириам». В Северной столице отметили один похожий случай, но вспоминали еще поджог букинистической лавки и сломанную руку ее завсегдатая, младшего научного сотрудника, избитого вечером по дороге домой где-то в сквере на Каменноостровском между Большой Монетной и улицей Рентгена. Причем нападавшие в вязаных шапочках якобы не особенно усердствовали и даже не прикрывались грабежом, но, попинывая книгочея, нарочитым шепотом окликали друг друга по именам, очевидно фальшивым: Денис и Джиган. По иным же показаниям, это были Ильдар и Ильдус.

Несколько одиночных книжных погромов зафиксировали в Поволжье.

Тогда же или немного позже в красноярское арт-хаусное издательство, где только приступили к редактуре немецкого перевода, подкинули конверт с белым порошком (оказавшимся крахмалом), с письмом, проклинавшим всех, кто «бесцельно скитается по долинам словоблудия, и будет отомщен, Иншаллах, если не оставит попыток расплескивать мерзость через края из сосуда греха». На другой же день папку с текстом первых переведенных глав вернули переводчику, все файлы, включая переписку с комментариями, с издательских компьютеров удалили, и всякая связь между просветителями прервалась: переводчик, по слухам, уехал в другой город, а издательство поменяло то ли адрес, то ли вывеску.

Пару месяцев спустя в Казани среди бела дня прогремел взрыв в редакционно-издательском офисе «Русского центра», где уже завершали верстку эксклюзивного издания – билингвы повести «Мария и Мириам» на финском и татарском языках. Книга готовилась по заказу Института России и Восточной Европы на средства благотворительного Фонда татарской диаспоры в Хельсинки к юбилейному конгрессу финно-угорских и тюркских общин в Перми. В «Русском центре», не раз погружавшемся в подобные проекты, за много лет привыкли не обращать внимания на почтовый клекот и вихри враждебные и потому, даже ужаснувшись, долго еще не могли поверить в террор, но думали о чем-то техногенном, жилищно-коммунальном. И хотя ранило пятерых, ни те дни, ни наши не прибавили ясности, взорвался ли центр в Казани случайно или был подорван кем-то: ведь сам взрыв вроде бы локализовали в серверной – то есть если радикалы и злоумышляли, то не против людей, а бомбили хранилища.

Рассказывали еще (но тут и вовсе сгущается мгла почти непроглядная), что из пятерых пострадавших по-настоящему не повезло одной – стажерке-корректору, работавшей по контракту с центром не более полугода. Раны ее лечили девять с половиной недель в обеих столицах, но не смогли восстановить зрение, и ее как будто бы увезли родители домой, за Урал. Правда, про нее же говорили, что ослепла она только на один глаз, но взрыв отнял у нее дар речи, после чего она искала исцеления у знающих тайны трав и отваров, а потом скрывалась в одном из нижегородских монастырей. Молва казанская охотно приписывала несчастной и сумрачный роман с автором злополучной повести, однако сплетню опровергали в других городах: там всплывали из потемок совсем иные имена, крутые повороты.

Более или менее несомненным было лишь то, что оба они надолго пропали из виду, да и все прочее как-то угасло: двуязычная книга света не увидела, «Русский центр» притушил огни просвещения, верные сотрудники его рассеялись по стране и за границами ее.

Автор между тем неожиданно объявился в частной приволжской клинике, где якобы проходил курс детоксикации, седативной терапии и даже длительную дыхательную практику, которую никто пока не сумел ни поименовать, ни разъяснить нам толком, отчего потаенная процедура так и влетает в русское ухо неудобопроизносимым шепотком – ребёфинг.

Не исключено, впрочем, что никакого ребефинга не было, а – наоборот – состоялся там, в больничном парке на холмистом берегу, душевный разговор выздоравливающего с неким гостем, негласным поклонником его, из числа службистов или дипломатов, хотя не все, признаться, верят в такую встречу. Неужели – смущаются усомнившиеся – и туда непременно должен был с горочки спуститься какой-нибудь покровитель при тяжеловесных погонах?