Валерий Хазин - Прямой эфир

Но тут, скорее, правильнее было бы говорить о дружеской беседе с давним университетским приятелем, который теперь, и навсегда уже, останется, по понятным причинам, совершенно безымянным.

Некоторые вообще уверяют, что это был целительный неторопливый терренкур под легкий, сквозящий шорох сосновых крон – сентябрьский, кажется.

Автору, во-первых, было сказано, что книгу его – многие и заслуженно – числят в ряду безусловных шедевров, а кое-кто авторитетно называет «непрерывно бьющим источником»; но, к сожалению, сегодня в России она почему-то бьет мимо цели, что ли, зато с удручающим постоянством выталкивает, точно из-под земли, недругов, и сама становится мишенью. Во-вторых, развеяны были даже тени сомнений: в дальнейшем защитить автора обычным порядком от недоброжелателей, равно как и доказательно установить последних, представлялось затруднительным. Ведь маргиналы (а возможно, и экстремисты), которым полагалось бы, по идее – по их идее, – враждовать между собой, вдруг словно бы перестали различаться в этом шуме и ярости, пусть и словесной. Разумеется, кое-где кому-то удалось нащупать зыбкие нити, протянутые в какие-то военно-исторические клубы и секции единоборств странных наименований, наподобие «Лазоревых пилигримов» или «Белых странников». Но ничего конкретного утверждать было нельзя, поскольку они представляли собой структуры текучие, а иногда проявляли то признаки неоязычества, то влияние несторианства. Другие же угрозы, отдаленно напоминавшие о фундаментализме исламском, – всего лишь притчи да намеки – были сплошь сплетены из коранических отрывков, пролегавших, по оценкам экспертов, между сурами «Женщины» и «Поэты», или поблизости. Обвинить их умелых составителей в криминале либо схватить за руку было невозможно. В-третьих (и в этом заключалось еще полбеды), все погромные эпизоды, уже имевшие место, оказывались слишком разрозненными хронологически и территориально. Все они были квалифицированы как недобросовестная конкуренция или хулиганство с имущественным ущербом. И даже в Казани все уткнулось в неустановленных лиц. Никто и ни за что не взялся бы объединить эти эпизоды в одно дело, а тем более предсказать, когда и откуда может последовать рецидив умозрительной литературной вендетты. Но главное: никто и не собирался заниматься этим всерьез. И никто (можно было ручаться) не взялся бы и в будущем.

На этом повороте беседа словно бы приглушалась в замешательстве, словно бы смешивалась с зашелестевшими внезапно верхушками сосен – однако гость сумел все же передать подопечному: над некоторыми из условно подозреваемых с самого начала, по-видимому, возвышались заступники, а то и опекуны, обремененные погонами не менее весомыми.

Печальный вывод был очевиден и произнесен (сейчас уже не угадать, кем из двоих) в виде печального каламбура: чтобы жить дальше, автору надо было хотя бы на время покинуть хотя бы какое-то из пространств – страну или словесность.

Но, как мы понимаем, оглядываясь, благородный совет цели своей тоже не достигал или запаздывал…

Выздоравливающий, конечно, тогда все еще оставался автором повести «Мария и Мириам», но писателем быть перестал.

Вероятно, он давно возблагодарил ветры перемен за то, что его не занесло в сети социальные и он не завел себе ни персональной страницы, ни блога; но те же ветра, по счастью, успели вымести из упомянутых пространств его прозаический псевдоним, нечаянно пригретый славой, так что немногие уже помнили, какое имя укрывала когда-то эта бумажная полумаска. И, похоже, задолго до блуждания в прибрежных соснах автор все для себя решил и потом от решений своих не отступался.

И, выйдя из клиники, он не только вышвырнул маску, но и лицо отвернул от литературы, с тем чтобы никогда больше не приближаться к ремеслу сочинителя.

Он оставил и настоящее имя свое (кто-то сказал: отделился от имени) и провел несколько почти невидимых лет под чужой фамилией между окраинами столиц и пригородами Поволжья, живя случайными заработками и техническим переводом, что деликатно подбрасывали самые надежные из близких друзей…

И вот теперь, когда все яснее становится, о ком идет речь, а порой можно и разглядеть, откуда она идет, – мы, наверное, будем звать его Дан.

Безусловно (и спорить незачем), имя это что-нибудь да значило всегда, заносимое веками в любое из языковых семейств. Но в нашем случае оно, пожалуй, не сможет означать ничего, кроме отзвука анаграммы, глухой перестановки инициалов, раскрывать которые мы до времени поостережемся.

Говоря короче: с этой минуты, увлекаемый нашим повествованием (видимо, бесповоротно уже), он будет Дан – пока нас не застанут там, где с ним придется распроститься.

И даже те, кто сомневается, напоминающие, что и впредь перемен имен не обойти стороной, – даже они спешат согласиться: едва спасенный Дан, стиснутый в автомобиле, лишь простонал коротко и больше не издал ни звука, и потом молчал так долго, что, кажется, заставил и спасителей своих переглянуться.

Он молчал, пока огибали центр, сворачивая на мост, переезжали на левый берег, пробирались проулками через промзону к заречным новостройкам. Не проронил ни слова, когда неторопливо высадились в тупиковом безлюдном дворе и завели его в полуподвальный офис (пустой, гулкий, влажно пахнущий ремонтом), где тут же подали белую сорочку с галстуком и попросили переодеться «для фото на паспорт, который будет готов буквально через полчаса…».

Слышалось ли Дану тогда – в сухом посвистывании принтера за дверью – затхлое шипение кошмара, от которого он должен был вот-вот очнуться, или душила мысль, какой непрочной и легковесной оказалась вся его многолетняя конспирация, вмиг прорвавшаяся от того лишь, что он поддался на уговоры однокашника и согласился прийти к нему в бюро переводов, чтобы обсудить законченный (непонятно зачем) глоссарий к книге «Мария и Мириам»?

Мы не знаем.

Зато известно, что первый вопрос его, как только дар речи отчасти вернулся к нему, был, конечно, вопрос об именах.

Смуглая рука дымноокого незнакомца протянула тугое портмоне, паспорт, билеты: через полтора часа, было сказано, у него самолет на Москву, а оттуда – в аэропорт Тивата, в Черногории, или Монтенегро, куда виза не требуется и где его ждут, наконец, покой и воля и жизнь человеческая, достойная, без страха; а имя в фальшивом паспорте нетрудно будет запомнить, чтобы по прибытии сразу забыть, поскольку там приготовлены ему и новые документы, и не один псевдоним…

И когда Дан качнулся назад и как будто снова простонал, мотнув головой, незнакомец словно бы приподнял полуприкрытые веки, и его азиатская «а», невыносимо медлительная, совсем расплылась в воздухе: