Валерий Хазин - Прямой эфир

Если и в самом деле, как намекал Иосиф, ему пришлось, вопреки чьей-то воле, спасти некий труд от уничтожения – КТО и почему мог бы отдать такой приказ? От кого нужно было все это прятать потом, воздвигая эшелоны тайников – КТО и чем напугал Иосифа? Кому, наконец, могли быть адресованы его послания, то есть КОГО и зачем ждал и не сумел дождаться Иосиф? Только ли страх, безысходность и спешка стали причиной сооружения нелепой тройной закладки в корпусе компьютера? Ведь, очевидно, задолго до этого был создан другой – главный тайник, где и было укрыто нечто, задуманное, сотворенное или спасенное еще раньше. И куда все-таки могли подеваться следы этого труда?

Не думал ли почему-либо Иосиф о преемнике – о том, кто займет его место в студии и станет (каковы бы ни были его рука и имя) вторым диджеем Бариста? Иначе говоря – усмехался Дан – не получалось ли так, что все это (пусть и невольно, умозрительно) предназначалось ему, ему лично?

Но тут, пожалуй, он мог бы рассмеяться и вслух, поскольку и эти, и множество других вопросов прямо на глазах его оборачивались чистой метафизикой. Вся эта веселая наука не вела никуда, кроме лабиринта, построенного в воображении Иосифа, – в то, что знающий поэт когда-то проницательно назвал «кропотливой слоновой костью Востока».

И, значит, как бы то ни было, что бы то ни было и как бы ни было там – там, внутри (становилось все яснее) искать было нечего.

И незачем – выдохнул Дан.

Из всех даров города Котор – подумал он – этот, действительно напрасный и случайный, оказался бы еще и самым избыточным. И эти вкрадчивые круги, эти обходы башен и монастырских библиотек – каким нелепым и очевидно бесцельным представилось ему все это теперь.

Теперь, когда выветрился многолетний страх и был почти забыт вечный волчий гон, и гам железнодорожный, и гул лесостепи, и даже изредка начинала просыпаться чуть ли не благодарность к тем, кто вышиб его последним взрывом – из заголившихся пригородов – сюда, в дом над заливом, где ежевечерне проплывали под окнами неторопливые корабли Европы… Когда открылось вдруг новое, незнакомое счастье сочинителя: сооружать тексты-кварки, писать по долгу службы, а не вдохновляясь призрачным даром; писать о том, что не трогает сердце, но занимает ум, на манер восточной головоломки; лишь иногда наблюдать, как пробегают перед глазами истории, вроде облачных теней по склонам горы Ловчен – то спеша, то медля, – лишь наблюдать и не пытаться уловить, не гнаться за словами; стать, одним словом, чем-то наподобие колодца Карампана – умолкнувшим, навсегда закрытым источником, возле которого угощаются кофе туристы… Когда опять, непонятно за что, ему позволяли окунаться в невероятный, двоящийся, какой-то корпускулярно-волновой роман, в котором каждая из любовниц – сказал бы другой наблюдательный поэт – была двуцветна и шепотлива.

Разве стоила выдумка Иосифа, его отдаленные книги и башни, любого из эти сокровищ – а тем более их трех, взятых или даже еще не взятых, вместе?

Нет-нет – выдохнул Дан – кладоискательство окончено.

Он огляделся: день пролетел совсем незаметно на кофе и бутербродах. За окном стемнело.

Он ни за что не вспомнил бы, куда и сколько раз выбегал из кабинета, когда переставил лампу, как выросли вокруг горки книг и заметок. Он вдруг сообразил, что до ночного эфира осталось чуть больше трех часов, а дежурного эссе не было и в помине. И не было в голове ничего, кроме точечной мысли, просквозившей в темноте метеорной крошкой.

Но тут он опять рассмеялся, похоже. И, кажется, опять рассмеялся вслух.

Он похвалил себя за предусмотрительность – за то, что давно привез из дома запас правильной бумаги и надежных карандашей. Легкой рукой, с легким сердцем, он закрыл выцветшую папку и убрал в верхний ящик стола. Начал подбирать и складывать разбросанное, наводить порядок. Он чувствовал, что больше никуда не опаздывает…

Вот почему иногда говорят, что здесь можно было бы поставить точку.

Но некоторые возражают все-таки.

Во-первых, напоминают они, это было бы нетрудно и можно было бы представить себе при письме, на бумаге. Но как – спрашивается – выглядела бы эта точка в речи звучащей, быстротекущей? Ведь это не просто и не только пауза – верно? И чем отличалась бы такая точка от многоточия или точки – если можно так выразиться – с запятой?

Во-вторых – подхватывают самые памятливые, – точка не была бы преждевременной, если бы Дан не успел тем вечером еще и вздремнуть перед эфиром. Когда б не состоялось этого приключения или встречи, если бы – выражаясь совсем поэтически – не смежил ему веки тот самый, невероятный сон, на который так торопятся намекнуть нетерпеливые. А ведь нередко – подсказывают нам – помимо самого сновидения не менее важно и то, что наводит на сон.

То есть поначалу Дан пытался сосредоточиться на эссе. Он уже знал, что героями его будут математики.

Но его все время отвлекало что-то, похожее на имя, давно и спасительно забытое – какое-то, как бы удаляющееся совпадение.

Промучившись (надо признать, недолго, но изнурительно) – он вспомнил. Вспомнил не только имя, но и то, почему забыл о нем и чем (в самое сердце, видимо) поразило его скрытое совпадение.

Когда-то (страшно сказать: когда в голове у него еще только-только поселились Мария и Мириам), его довольно долго занимала удивительная и странная история Рашада Халифа, который прославился в семидесятые, объявив, что расшифровал математический код Корана и получил «неоспоримое доказательство его божественного происхождения».

Рашад Халифа родился в Египте. Его отец, по слухам, возглавлял обширную общину суфиев-визионеров. Рашад изучал математику в Каире, служил чиновником египетского правительства, перебрался в Америку, получил степень биохимика в университетах Аризоны и Калифорнии, был советником в промышленном комитете при ООН в Вене и снова в Аризоне. В конце шестидесятых Халифа начинает применять компьютеры для частотного анализа Корана и вскоре публикует собственный «совершенно обновленный» перевод священной книги на английский – тысячи поклонников называют его «превосходнейшим». В 1972-м сначала в частной типографии, а затем, в 1973-м, – фрагментами – в научном египетском журнале печатается его главный труд – «Чудо Корана. Число 19». В нем Рашад Халифа объявляет, что ему удалось вскрыть и описать потаенную структуру Корана, основанную на числе 19, которое упоминается в Книге лишь один раз – в Суре 74. Он приводит сотни примеров проявления этого магического множителя, его компьютер подсчитывает число каждой буквы в каждой Суре Корана. Если удалить, продолжает Халифа, два «ложных стиха» из девятой Суры – открытая им матрица пронизывает Коран целиком и полностью, не зная исключений. Он утверждает далее, что разгадал и другую многовековую загадку – тайну «сокращений», или «изолированных букв», называемых в традиции аль-мукатта’ат: группы из нескольких, совершенно бессвязных арабских букв, не образующих слов, лишенных смысла, которыми, как известно, открываются некоторые Суры Корана. Значение этих «изолированных букв» не давало покоя многим поколениям мусульманских мыслителей. Халифа же заявляет, что аль-мукатта’ат также содержит «код 19» и что «получено первое в истории наглядное физическое доказательство Бытия Божия».