Николай Аникин - Наркомэр

— За тебя, Кожемяка ты мой, — улыбнулась она.

— За нас.

Они подняли крохотные рюмочки и выпили. Люба — самую малость. Лишь пригубив. Михалыч удивленно поднял брови.

— Нельзя мне, Толя…

Телевизор молчал. Тишина стояла в доме. Они вновь потянулись друг к другу и неожиданно оказались в объятиях, а еще через минуту — в постели. Люба стонала.

— Тебе ведь нельзя…

Она молчала. Кажется, ей стало можно. И он вошел в нее. Она схватила его за уши: держись, половой гигант! Не смей от нее уходить! Она не отпустит теперь свое счастье…

Потом они долго лежали. Она говорила о своей жизни, он молчал. Потом он стал рассказывать: служил. И еще бы, может, послужил, но так получилось, что пришлось неожиданно уйти. Характер виноват, что не смог быть на поводке у собственного начальника. Не мог молчать и извиваться перед ним, виляя хвостом. Так бывает. Теперь он не знает, как поступить, потому что пришло письмо и ему вновь предлагают вернуться. Однако он всерьез пока об этом не думал. Когда уходил, ему казалось, что все мосты сожжены. Оказывается, еще не все. Тридцать семь — много это или мало?..

— Как раз, — сказала она. — Чтобы даже детей родить и воспитать. У нас, например, Одна на пятом десятке родила — и ничего. Даже помолодела после родов.

Он вздрогнул. Никогда не думал о детях. Считал, что дети — дело наживное. Только захотеть надо.

— Захотеть — мало. Мужчина, может, всегда способен, а женщина все-таки ограничена. Во многом. — Она поднялась с постели. — Ты лежи, а я займусь. Может, еще уснешь.

Он кивнул и закрыл глаза, но не уснул, думая о своем. Бороду надо сбрить. Если и будут искать, то теперь бородатого. Следует также сегодня отбить телеграмму Степичеву. Чтобы знал, что письмо получено, и чтобы надеялся на него и держал за кадрами МВД. Наверное, он еще послужит, Кожемяка. Зря он поторопился тогда. Но в таком случае он никогда бы не оказался в этом доме и не встретился бы с Любой. Она так сильно изменилась, что Кожемякин не узнал бы ее на улице. Зато она сама узнала его. Она его ждала. Всю жизнь дожидалась. Его и ждать-то было не за что: он ее не любил. А теперь? Сейчас — другое дело. Тогда нельзя было. Теперь можно.

Он встал и отправился на кухню.

— Мне бы побриться…

Она задумалась. Побриться? Но чем? Может, этим? Она протянула ему бритвенный прибор со сменными лезвиями «Gillette». Он пристально посмотрел ей в лицо.

Полковник ревнует? Но она ведь тоже живой человек и временами пользуется этой штукой, чтобы побрить хотя бы под мышками.

— Прости, Любушка. Я не хотел обидеть…

И в который уже раз за последнее время выругал себя за элементарную забывчивость: ему была верна Любовь Григорьевна. И его одного ждала. Потому что с другими у нее ничего не вышло. Такая вот история…

Он с трудом избавился от волосистой части подбородка. Удивительно, как раньше мужики обходились без бритья? Они вообще не брились, пугая ребятишек суровым видом. Зато был порядок в общине…

— Сходишь со мной, Люба? Телеграмму отбить надо. И вообще прогуляться.

Она согласилась и быстро собралась. Через минуту они уже выходили из дома.

На асфальте после дождя накопилась вода. Они подошли к остановке трамвая и поехали в сторону центра. Под мышкой у Михалыча висела тяжелая «беретта» с пятнадцатью патронами калибра девять миллиметров. Большего он себе не мог позволить.

Прибыли на главпочтамт, и Михалыч принялся сочинять телеграмму. Порвал несколько бланков, прежде чем понял, что вовсе не нужно сочинять большой текст.

«Прошу принять меня на службу вновь по прежней должности. Полковник милиции в запасе Кожемякин», — и протянул в окошечко.

— Прошу заверить мою подпись, — попросил он служащую. Та кивнула.

— Ваш паспорт, пожалуйста…

Михалыч протянул документ.

Девушка сверила данные паспорта с данными в телеграмме и сделала собственную надпись.

— С вас шестнадцать восемьдесят…

— Пожалуйста…

Любовь Григорьевна рассматривала корочку паспорта. Вероятно, ей хотелось заглянуть внутрь и посмотреть графу «семейное положение», но она не делала этого. Может, гордость не позволяла. Либо безоглядно верила в Кожемяку.

— Пусто у меня здесь, — улыбаясь, произнес Кожемякин. — Видишь? Нет, ты взгляни. Пусто.

Она нехотя взглянула. На чистый лист. Ничего, впрочем, не было в том хорошего — в той чистоте. Не должен быть человек одинок. И в графе «дети» было пусто. Лишь в графе «воинская обязанность» стоял единственный штамп о постановке на учет в местном военкомате. Это удивило.

— Где же ты до этого стоял на учете? Здесь же единственный штамп.

— Специальный учет у нас, Любушка. И никаких штампов…

Они вышли из здания почтамта. Одно дело сделано. Еще бы переговорить со Степичевым. Перейдя дорогу, они вошли на переговорный пункт. Связь оказалась отвратительной. С нескольких попыток им так и не удалось поговорить.

— Идем, от нас позвонишь, с работы, — предлагала Люба. — Все равно по пути.

Они сели на трамвай и отправились в обратном направлении. В кассах было на удивление безлюдно. Схлынул поток жаждущих уехать из Ушайска.

Сотрудницы смотрели во все глаза на Кожемякина. Пришел тот самый мужик, о котором так сохла Любка. Интересный экземпляр. Говорят, он служил где-то далеко. Отслужил и теперь вернулся. Вероятно, они поженятся… Надо же, сколько упорства в человеке, чтобы так долго ждать и верить. Он-то, конечно, не монахом жил. Вон жеребец какой…

А «жеребец» тем временем уселся за стол и принялся набирать московский номер. Ему надо срочно позвонить.

— Привет, майор… Подполковник уже?.. Поздравляю… Рад за тебя. Прими мои полные заверения. Всегда знал, что далеко пойдешь. Звездочки как-нибудь обмоем, живы будем… Телеграмма пошла только что. Согласен. Подробности специальным письмом. Тут столько дел, что пока нужно быть здесь. Понимаешь? Возможно, буду просить санкций, если это будет возможно в теперешнем моем положении. Могу ли я считать себя состоящим на службе? Понятно… Ну, естественно. Как всегда. Спасибо, что не забыл. Что нашел выход… Понятно, что рано и еще могу. Все это я теперь понимаю, но и ты должен понять. Эти физиономии фиолетовые. Эти вздохи. Ты же знаешь. Понятно, что и мы станем такими же, но это когда будет. И все-таки я не стану держаться… Ясно. До скорого. Надеюсь на твою помощь…

Михалыч опустил трубку. Девочки еще больше расширили глаза. Мужик, кажется, вновь собирается отбыть в далекие края. А как же Люба? Их подружка дорогая? Она достойна лучшей доли.

— Забираю от вас мою Любушку! — Михалыч, улыбаясь, вскочил с места. — Поедешь со мной, Люба?!

Она не знала ответа. Она бы, может, поехала… Но как он ей предлагает? Непонятно как-то. Кто она ему там будет? Так себе? В холостяцком углу балалайка? Едва ли она на это согласна. Конечно, она любит его. Но и он должен понимать. Хотя бы родительское благословение получить надо. Но нет родителей у Любушки. Умерли давно. Матушка одна осталась у Кожемякина, и та неизвестно где теперь прячется. На Половинке у брата сидит… Люба, может, поехала бы, но у нее брат здесь живет. Тоже догляд за ним требуется. Все-таки не чужой человек…