Пьер Буало - Неприкасаемые

Вы поступили мудро, не пытаясь прощать меня. Прощение было бы оскорбительно. Вы же раскрыли мне объятия, и я, быть может, — поскольку Вы уверяете, что готовы все понять, — расскажу Вам о своей жизни. Прошло уже десять лет. Десять лет — это время, за которое самое суровое порицание может смениться простым любопытством. А раз уж один из Ваших друзей, встретив меня на улице, когда я возвращался домой, не преминул сообщить Вам об этой встрече, возможно, и правда, в том проявилось нечто большее, чем просто счастливая случайность. Видимо, есть тут намек на некую перемену, которая может благоприятно изменить мою жизнь. Ведь мне так нужно бывает излить кому-то душу.

Я выскажу Вам все, вывернусь наизнанку. Времени у меня, к несчастью, сколько угодно, так как уже много месяцев я без работы. Но сегодня мне хочется лишь поблагодарить Вас. Я за собой вины не признаю, но когда это подтверждает кто-то другой, меня переполняет чувство благодарности. Так что от души спасибо Вам.

Я выждал четыре дня. Пытался вновь обрести хладнокровие, чтобы беспристрастно рассказать о себе, если сумею. Рассказать без всякой снисходительности и уж, конечно, без претензий на литературу. Да, я потерял веру. Случилось это внезапно. Конечно, бывают знаменитые обращения, прозрения, подобные вспышке молнии. Бывают, как я знаю, и внезапные катастрофы. Горизонт вдруг исчезает. И то, что сияло в лучах истины, становится тусклой действительностью. Перед глазами теперь лишь изнанка вещей, более того, лица, оказывается, никогда и не было. Нахлынуло это на меня однажды вечером, воскресным вечером… Я мог бы с точностью указать Вам число и час — настолько воспоминание это живо в моей памяти.

Я смотрел передачу из жизни животных. День выдался тяжелый, я устал и рассеянно следил за передвижениями бегемота, как вдруг в объектив попало небольшое стадо зебр, щипавших траву возле источника.

Зебры всегда вызывают у меня восхищение — они такие легкие, такие простодушные. В них есть что-то от пухленького, толстощекого, шаловливого малыша. Они спокойно паслись, поднимая время от времени голову и настороженно прислушиваясь к звукам вокруг, потом, успокоенные, принимались снова за еду. Они не заметили львицы, притаившейся за кустом.

Я так и вижу, как вся она подобралась, готовясь к прыжку. Олицетворение убийцы. Каждый мускул ее дрожал от жажды крови, из глаз, точно дротики, летели смертоносные молнии. Вдруг зебры, словно заслышав сигнал тревоги, все, как одна, бросились прочь. Львица пустилась вдогонку, срезая путь по диагонали; через несколько мгновений она отсекла одну из зебр от стада, уже скрывшегося в облаке пыли, и я понял, что преступление совершится.

Подобные сцены я видел бессчетное число раз, и никогда они меня особенно не трогали. Но в тот вечер кровавая трапеза, на которой я присутствовал, нагнала на меня небывалый ужас. Львица с разбега обрушилась на круп своей жертвы, вонзив в нее все когти. Она опрокинула зебру, подбираясь к горлу. Из глотки ее вылетало глухое радостное рычание. Камера плыла вокруг двух беспорядочно сплетенных тел. И вдруг выхватила крупным планом голову зебры, забавную щеточку светлых волос между ушами, а главное — ох! главное — ее глаз, в котором отражалось небо, где уже парили грифы, — глаз, обрамленный длинными девичьими ресницами, дрогнувшими в последний раз. Потом нога, бившая по воздуху, медленно вытянулась. И зебра стала просто лакомым куском. Львица одним ударом лапы перевернула тушу, на которой струйки крови смешались с полосками, и вспорола клыками теплый еще живот. От наслаждения спина ее судорожно выгнулась.

Вы, верно, думаете, что у меня была просто минутная депрессия, ибо не может же агония какой-то зебры опрокинуть целую систему взглядов. Я так и слышу, как Вы говорите: «Зло на земле насадил человек. До человека мир был безвинен, и т. д.». Но мыслители никогда не желали замечать, что наслаждение убийством присуще животным. Вот что открылось мне в некоем ошеломляющем прозрении. Сколько же смертоносных орудий придумала природа — и когти, и щупальца, и клювы; в жертву можно вцепиться, можно пронзить ее насквозь. И жертва страдает, прежде чем наступит смерть. А как раз страдание и доставляет агрессору подлинную радость. Я только что мог в том убедиться. Гаснущий взгляд прощается со всем, что было дорого сердцу, — с саванной, с небом, с ветром, ласкающим травы… За что? За что конец всему?

Если бог есть, не может же он не слышать хруста разгрызаемых костей, днем и ночью рвущего тишину во всех концах нашей кровавой планеты. Не слышать это ликование удовлетворенного голода, от которого стынет сердце. Триумф стервятников, подготавливающий, предвозвещающий подобный триумф человека. Я не хочу даже обсуждать это, ибо Вы, наверное, понимаете, как я боролся с собой. Я рассматривал проблему страдания со всех сторон. Но то и дело возникал передо мной обезумевший от ужаса глаз терзаемого животного.

Наваждение? Пусть так! Но, быть может, я был давно уже готов к подобному антиоткровению и к приятию его. Короче говоря, прав я был или нет, но я почувствовал, что должен и вести себя сообразно своим новым убеждениям. Всей душой верить в бога я уже не мог. Чего стоит, я Вас спрашиваю, безграничная доброта, если она от начала начал позволяла процветать убийству? Если она допустила крестный путь на Голгофу? И опять же я не говорю, что я прав. Я говорю только, что глаза мои раскрылись, что я понял… нет, я не в силах передать Вам то, что прожгло меня насквозь.

Я почувствовал необходимость спрятаться, похоронить себя в безликой толпе. Я исчез, не предупредив никого. Приехал в Париж. Париж — это одиночество в людском коловороте. Тут затеряться легко. Тут я и затерялся. И мне удалось скрыться от всемогущего, который обычно не отпускал меня ни на шаг. Наконец я почувствовал себя свободным.

Вы не представляете себе, что такое полная свобода, когда все разрешено. Заповеди отринуты, закон один — желание. Вот тут-то я и оказался в настоящих джунглях. Мог наслаждаться вволю, не боясь возмездия. К несчастью, я не принадлежу к натурам страстным. А желание при отсутствии денег не более чем жалкая потуга воображения. Я был беден, и это означало, что я среди тех, кого пожирают, а не тех, кто пожирает сам. Ну что ж, в конечном счете я не слишком от этого страдал. Мне удалось найти маленькую меблированную квартирку в Латинском квартале. При моем бюджете она стоила, естественно, бешеные деньги. А питание в ресторанах и вовсе расстроило мои денежные дела. Словом, из меня сосали кровь все, кому не лень. Зато, бродя по книжным и антикварным лавкам, я мог говорить себе: все это, в некотором смысле, — мое!