Пьер Буало - Неприкасаемые

Он пытается разобраться в себе. Политика — плевал он на нее. Не это главное. Все дело в различии мировоззрений. А он так и не сумел до конца понять, в чем оно. Он только знает, что его цель — выстоять, иными словами: противодействовать, иными словами: хранить верность, как хранит ее крестьянин по отношению к священнику, священник по отношению к церкви, а церковь — к Христу. И все равно это не совсем то. Речь идет о верности более глубокой, как бы укоренившейся, — словно замок, пустивший корни на холме; это что-то могучее, недвижимое. Когда-то, в четвертом классе, Ронан выдумал себе девиз: « Ни един не пройдет ». Бред, но девиз этот пленил Ронана заложенной в нем спокойной силой. И он до сих пор не утратил своей привлекательности.

Ронан раскрыл второй альбом, и фотографии тотчас пробудили дремавшую в животе боль, которая никогда уж не утихнет. Еще в камере она будила Ронана, толкая его изнутри, точно ребенок во чреве. Слезы застилают ему глаза. Катрин! Ее он фотографировал всюду, где бы во время своих прогулок они ни останавливались передохнуть. Катрин у пещер; Катрин в купальном костюме на пляже в Сен-Мало; Катрин на пароходике в Динаре, а вот она на лодке, плывущей по Ранее. И всюду Катрин улыбается, похожая на взъерошенного мальчишку. Есть и фотографии более высокого класса — настоящие портреты, крупные планы, где выражение лица у нее то мечтательное, то веселое, на щеке — ямочка, к которой он так часто прижимался губами. Сколько воспоминаний! И это из-за него она покончила с собой! «Когда она поняла, что беременна, — сказал прокурор, — она совсем потеряла голову. Разве могла она связать свою жизнь с преступником? Разве могла дать своему ребенку отца-убийцу?»

Скотина! Это же пустые слова! Слова! Ронан даже не знал, что Катрин беременна, когда все произошло. Он узнал уже потом. Слишком поздно. Она оставила записку: « Я жду ребенка. Я не могу простить Ронану зло, которое он мне причинил ». Ронан, закрыв глаза от раздирающей боли, вспоминает зал суда, своего адвоката, испрашивающего для него снисхождения, пытающегося сделать невозможное.

«Ронан де Гер, хотите ли вы добавить что-либо в свою защиту?»

Он едва слышал, что говорил судья. Нет, ему нечего сказать. И плевать ему на полицейского комиссара, которого он прикончил выстрелом из револьвера. Раз Катрин ушла из жизни, не простив его, ничто больше не имеет значения. Пятнадцать лет тюрьмы? Плевать! Что может это изменить? «Кати! Клянусь тебе! Если бы я знал… Если бы ты мне сказала…» Каждый день он мысленно смотрит на Катрин. И объясняет ей все. Просит о снисхождении. Если бы повернуть время вспять, иначе раскрутить события! Если бы на него не донесли, никто его не заподозрил бы и все бы постепенно забылось. Он женился бы на Катрин, как демобилизованный солдат, вернувшийся домой. Он медленно закрывает альбом. Он думает о поверьях, которые пугали его в детстве: блуждающие души, грешные души, ждущие, чтобы живые простили их и они могли бы обрести покой. «Кати, обещаю тебе…»

Ронан отбрасывает простыни. Желание осуществить принятое решение поддерживает его. Опираясь на мебель, неуверенными шагами он добирается до своего кабинета, примыкающего к спальне; в этой маленькой квадратной комнатке он в детстве делал уроки, а потом писал любовные письма. В кабинете все осталось так, как было, когда он в наручниках уходил отсюда, — мать не притронулась ни к чему. Она только протирала мебель и пылесосила в ожидании его возвращения.

На столе по-прежнему лежит книга Анатоля Ле-Бра с закладкой на той же странице. Вот карты дорог, а вот календарь, показывающий дату его ареста. В рамке стоит маленькая фотография Кати, которую его мать не решилась вынуть, несмотря на всю свою враждебность к этой интриганке.

Ронан опускается в кресло, осматривается вокруг. Перед ним кабинет двадцатилетнего юноши — магнитофон, ракетка, на камине — модель рыбачьего судна работы Конкарно; в шкафу — его любимые книги: Сен-Поль Ру, Шатобриан, Тристан Корбьер, Версель. Но главное — в углу, между книжным шкафом и стулом, стоят его удилища, лежат рюкзаки. Никому и в голову не пришло заглянуть в них. Ронан поднимается, прислушивается. Всюду тишина. Он дотягивается до одного из мешков, расстегивает кожаный ремень. Шарит на дне — вот ручка, катушки с запасной леской и подо всем — завернутый в замшу пакет. Ронан вытаскивает его и осторожно развертывает. Револьвер калибра 7,65 целехонек и все еще весь покрыт маслом. Ронан выдвигает обойму, вытряхивает пулю из дула. Нажимает на курок, слушает щелчок бойка. Револьвер совсем как новенький — не хватает только пули, которой он убил комиссара Барбье.

Коротким ударом ладони Ронан задвигает обойму, снова заворачивает в замшу револьвер и прячет на дно сумки. Он представляет себе могильную плиту с надписью: « Жан-Мари Кере — доносчик ». Но прежде надо выздороветь.

Я получил Ваше длинное письмо. Благодарю Вас. Вы пишете: «Вы решили отбросить руку господню, но она с Вами, это она намечает путь, который Вы, в гордыне своей, намереваетесь пройти в одиночку». Что ж! У меня больше нет сил спорить. Уж не рука ли господня привела меня к Ланглуа, где я распрощался с последними иллюзиями? Уж не она ли подтолкнула меня к Элен, обрекши на величайшую муку? Ибо Вы тысячу раз правы, утверждая, что я обязан был во всем ей признаться. Вы ведь, не задумываясь, так и написали: «во всем признаться», точно я совершил преступление. Признаются же воры и убийцы. А я только промолчал! И это совсем другое. Хотя, конечно, я должен был бы ей сказать. Почему я не сделал этого? Потому что под своим прошлым я подвел черту. Но, к несчастью, бедняжка Элен ежеминутно, сама того не понимая, умудряется возвращать его к жизни. Не далее как вчера она вернулась домой позднее обычного.

«Я задержалась в часовне Августинцев, — объяснила она. — И поставила свечку, чтобы ты нашел работу».

Когда я такое слышу, я внутренне взрываюсь. Будто может быть связь между свечой и работой! Но она не отступается:

«Разве я зря это сделала?»

Я трус. Потому я просто пожимаю плечами. А сам вспоминаю, что когда-то и я ставил свечки. Мне так и хочется сказать ей: «Посмотри, к чему это привело!» Но я предпочитаю молчать и умолкаю все чаще и чаще, отделенный от нее пустыней раздумий и прочитанных книг. Хорошо еще, что она оказалась болтлива. Она перескакивает с одной мысли на другую, словно канарейка, которая без всякой логики скачет с палочки на палочку. И когда Элен наконец уходит, предварительно проведя по носу пуховкой, критически осмотрев себя в зеркалах трельяжа и слева, и справа, и сзади во весь рост, — я чувствую одновременно и растерянность и облегчение. Наконец-то я остался наедине с тишиной. Я закуриваю, слоняюсь по кухне, шаркая старыми туфлями, не слишком торопясь вымыть посуду и поставить ее на место. В голове все плывет, какие-то обрывки мыслей, затянутые пеленой лени, и тягостное ощущение безграничности времени — его у меня сколько угодно.