Валерий Смирнов - Чужая осень (сборник)

И вот впервые в жизни я могу сравнивать себя с великим вождем пролетарской революции, запечатленным на холсте «Ленин в Разливе». Так и тянет повесить над палаткой плакат «Жить и работать по-ленински!» А чем плохо, жил наш самый человечный человек не хило, в основном по заграницам, а что касается работы, не уверен, была ли у него когда-то трудовая книжка. Поэтому у меня ее тоже нет.

Ленину в том Разливе все-таки приходилось легче. Потому что в Музее революции есть макет его шалаша в натуральную величину, а рядом над бутафорским костром висит по-настоящему закопченный чайник, подчеркивающий жизненную правду некомфортабельных условий, в которых планировал мировую революцию наш великий вождь. У меня чайника нет. Рябов категорически запретил разжигать костер даже ночью. Компаса тоже нет, и часы мои Сережа с собой прихватил. Наверное потому, что выпало мне счастье отдыхать на берегу реки, а счастливые часов не наблюдают, даже если это «Сейко» с собственной руки. Костер я не могу распалить даже при большом желании, потому что вокруг ни кустика, ни деревца. А жечь камыш — занятие глупое. Понимая это, Рябов смилостивился и не отнял зажигалку. Я ж не партизан какой, это они могли по ночам костры палить, не опасаясь, что кто-то дым заметит. Вертолетов у врагов не было, о существовании приборов ночного видения они не догадывались. Ничего, Владимир Ильич в Разливе тоже без прибора ночного видения обходился. Но у меня очки есть. После подвала, я без них — ни шагу. Очки модные, красивые, вдобавок нацепишь их в полной темноте и любая смоляного цвета фигура тут же приобретет розовую окраску.

Зато великий Ленин мог воду прямо из реки хлебать, я же вынужден довольствоваться привезенной. Потому что напейся Владимир Ильич из любого водоема в созданном по его заветам государстве, хрен бы он завещание успел написать, не то что «Задачи вооруженного восстания».

Но шалаш у меня не ветхий ленинский, а двойная палатка, внутри которой вполне могу заниматься самообслуживанием при помощи туристического примуса «Шмель». И вместо ленинской двустволки держу при себе персональный автомат Рябова. Передавая мне «Узи», Сережа лишний раз хотел подчеркнуть, что не забудет о моем существовании в этих первобытных условиях, хотя бы потому, что не собирается расставаться с этим собственноручно пристрелянным «Узи». А что касается персонального «Маузера», то сплю, его не снимая.

Не знаю, как спалось Ленину в его шалаше, но ночные часы у меня особого восторга не вызывают. Может быть, потому что не представляю себе рыбалки без ночного костра, да и октябрьские ночи, когда температура падает до нулевой, тоже настроения не добавляют. На городских улицах куда теплее, чем здесь, у быстротекущей реки. Правда, на мне специальное военное снаряжение, позволяющее вести кровопролитные бои на Северном полюсе, и после них спокойно отдыхать, зарываясь в сугроб. Только я еще почему-то белым маскхалатом не пользуюсь, а чтобы компенсировать это, нацепил на себя водолазное белье из верблюжьей шерсти.

Мне не нужно добывать себе пропитание, гоняя по камышам за утками с автоматом наперевес. Хотя дичи здесь — хоть отбавляй. Вчера, например, как раз в то время, когда в зарослях камыша я размышлял, как было бы неплохо установить поблизости бидэ, почувствовал на себе чей-то взгляд. И хотя я постоянно готов к бою, но со спущенными штанами это делать непросто. К тому же кабан, который уставился на меня, был настроен более мирно, чем пресловутый ликвидатор, а я старался не шевелиться. Так что, если бы у этой тварюки возникли какие-то сомнения по моему поводу, кабан бы разделался со мной не хуже наемного убийцы.

Узнай об этом дорогой Петр Петрович, до того бы мог растрогаться, что в память обо мне сходу кабасю эту в свой штат определил бы… Уже после встречи с кабаном я подумал: окорок не помешал бы. Но такая дельная мысль пришла в голову часа через два после тот, как кабан не спеша проломился сквозь заросли. Окорок у меня, вообще-то есть, как и многое другое. Разве что вкусный, по мнению главного инженера, «Вискас» отсутствует. Не сомневаюсь, если бы Рябов доверил собирать все необходимое Косте, одним кошачьим кормом его шуточки не ограничились.

Я обеспечен всем необходимым так здорово, что в голову начинают лезть дурные сомнения: может быть Рябов хочет, чтобы его непосредственный руководитель здесь встретил Новый год? Хорошо еще, если христианский, у иудеев год начинается в сентябре, так что, в крайнем случае, всего каких-то одиннадцать месяцев осталось. Напрасно, что ли, Рябов рассказывал о сроке, который отбыл на острове Робинзон Крузо?

Единственный плюс моего пребывания неизвестно где — рыбалка. Неподалеку от палатки плещутся в гигантском садке щуки и окуни. Если серьезно, Рябов сказал, что пробуду я в этих первобытных, хотя и не общинных условиях, не больше недели, так что вполне смогу порадовать своих сотрудников собственноручно пойманной рыбой. Что правда — то правда, я даже десятикилограммовую щуку взял. Небольшая блесенка «Мепс» привязана непосредственно к леске, без металлического поводка, чтобы приманка лучше играла. Щука взяла блесну уголком пасти, иначе вряд ли мне бы удалось извлечь из реки этот трофей. И хотя спиннинг «Дайва» угрожающе изгибался, а катушка «Митчел» сдавала леску при сильных рывках хищника, я все-таки выволок ее на берег. А потом почему-то подумал, что за мной идет охота, как за этой щукой. Только вот глотать сомнительные приманки мне почему-то не хочется.

Словом, отдыхаю, бездельничаю, на блесну щук-окуней таскаю — и удачно. А то как ведь бывает, зря, что ли, поэт Аполлон Николаевич Майков писал: «…Тащу — леса в воде описывает круг, уже зияет пасть зубастая — и вдруг…». Вот этого вдруг мне не нужно, леска у меня — самый настоящий «Титан», Майков о такой мечтать не мог. И поэта я вспомнил не случайно, потому что не так давно купил превосходную работу Крамского. На холсте изображен человек в челноке, заведенном в камыши, внимательно следящий за поплавком. Студент через пару дней поведал мне, что рыбачок этот — поэт Майков, а также традиционно бестактно пытался выяснить, откуда взялось это полотно, которое, по его сведениям, хранится в Государственном литературном музее. Я, конечно, и без Студента догадался кое о чем. Например, какой настоящий рыбак отправится удить в светлом пальто и стетсоновской шляпе? Это было для меня главным вопросом. А что касается музеев, то тут я специалист поглавнее Студента.

Вот недавно погорели сотрудники Центрального государственного архива Октябрьской революции. Крали подряд все, что должны оберегать. Я-то раньше думал, в этом революционном архиве, кроме записных книжек Луначарского, можно только портянками Буденного разжиться. Разве Екатерина Вторая или Кутузов ковали Великий Октябрь? Нет. Может быть поэтому сотрудники революционного музея и повытаскивали из архивов их письма, вместе с отчетами комиссии, допрашивавшей декабристов, чтобы восстановить историческую правду. Или потому что искренне считали — бумагам проклятых царедворцев не место рядом с письмами революционера Баранова, требовавшего от жены поскорее прислать за решетку стамбульского табаку и чаю, непременно от фирмы Шустова. Вот эти хранители подлинных революционных сокровищ и украли малоценные экспонаты. Но, к их оправданию, главных реликвий музея не тронули. И, конечно же, придурки музейные решили бумаги старинные не на родине продать, а исключительно за границу. Так если каждый будет только на зарубежный рынок работать, что, я один должен о внутреннем думать?