Геннадий Головин - Стрельба по бегущему оленю

Все в нем было естественно — естественно настолько, что сравнение себя с этим великолепием рождало не чувство собственной неполноценности, как этого можно было бы ожидать, а напротив — какую-то плодотворную злость на себя: надо что-то поторопиться сделать, сделать то, что тебе по силам, чтобы вот так, как он, предстать людям вот таким, как он!

Если уж на него, на Павла, он произвел столь сильное впечатление, то что уж говорить о девчонке, склонной к стихам? «Он был — как из другой страны», — так выразил Жигулев свои впечатления. «Они оторваться от него не могли. Как на Кобзона глядели. Ну а потом Андрей Тимофеич ему представил Ксану. Молодое дарование, и так далее…»

А Витька-бедняга издали глядел, как уплывает от него Ксана, как незнакомо, преданно и заискивающе — это Ксана-то — смеется каким-то его шуткам.

«Я ему читала стихи. Понравились…» — сказала она ему на следующий день. «Проводил до дому. Вечно тебе что-то кажется. Успокойся, он женат. Правда, жена его там, в Европе, но скоро приедет».

«А потом я сошел с ума, — рассказывал Жигулев. — Никогда не верил, что от этого можно сойти с ума. Теперь понимаю, что был сумасшедшим. До трех часов ночи следил за ее домом: вернется ночевать или не вернется. „У подруги ночевала, у Веры, можешь спросить…“»

Через несколько дней, поздно вечером, он зашел к подруге и проверил: у Веры ее не было. А на следующий день она опять сказала: «У Веры. И вообще, какое твое дело?»

Потом он стал следить за ней. Ближе к вечеру, несколько раз она ходила в железнодорожную больницу, где тот работал. У него в эти дни были, видимо, ночные дежурства. Она оставалась там до утра.

«Он же бросит тебя!» — сказал он ей в тот вечер, о котором рассказывала Роза Федоровна. «Я знаю, — ответила Ксана. — Но зато я буду знать, что в моей жизни такое было». И тогда он решил бежать — понял, что просто не может больше терпеть эту муку. Он сказал ей: «Ладно. Больше ты меня не увидишь. А этому старпёру я все-таки ноги переломаю, проси не проси…» Она жалостливо рассмеялась: «Витя, ну не обижайся ты на меня! Так случилось. Я к тебе очень хорошо отношусь, честное слово. Но это сильнее меня. И зачем ты угрожаешь? Он был чемпионом Москвы по самбо, трудно тебе будет переломать ему ноги».

Он убежал, три дня провалялся в комнате, думая об одном: как бы удержаться и не пойти к ее дому. «Самое большое мое желание было — это чтобы к то-нибудь пришел и привязал меня к кровати», — рассказывал он. Потом он понял, что нужно бежать из этого города, что это — единственное средство. И в тот же день он улетел в Москву. Билетов не было, он пошел к начальнику смены в аэропорту. «Я только повторял: мне нужно в Москву, мне очень нужно в Москву, не мог даже путевой причины сочинить. Наверное, они что-то поняли, потому что мне дали билет из брони, хотя там была страшная очередь».

Когда он улетал, Ксана была уже мертва. В бараке по Красногвардейской улице кто-то со страшной силой ударил ее чем-то тяжелым в лицо, в переносье. Она умерла мгновенно, от кровоизлияния в мозг.

Ее тело было обнаружено случайно, только недели две спустя, в комнате спекулянта, находящегося под следствием. Печати на бумажных лентах, фиксирующих дверь, были грубо подделаны. Даже и не подделаны — просто намалеваны от руки синим карандашом. В коридоре всегда было темно, да никто и не обращал на печати внимания — опечатано и опечатано.

Спекулянт клятвенно заверял, что ни у кого ключей от этой комнаты не было и быть не могло. Ему можно было, в общем-то, верить. Как показывало следствие, в Н. — да и всегда — он работал в одиночку, и комната эта служила ему складом.

Жил он постоянно на квартире своей сожительницы, а ключи от комнаты на Красногвардейской носил на шнурке на шее. («Верующие в Бога люди носят, как вы, может, знаете, на этом месте крест. Я же, верующий немножечко в другое, носил ключи…»)

И все же каким-то образом у кого-то дубликаты ключей оказались! Каким образом?

«Началось!» — Павел нажал на подлокотнике кресла клавишу, кресло опустилось. Поза была для сна, однако о сне не могло быть и речи. «Началось!» — весело отметил, вскользь, как о постороннем, Павел. Десятки, может быть, сотни самых бредовых подчас предположений начали вспыхивать в мозгу. Тут же они подвергались сокрушительной, неприязненной критике, — мгновенно или отметались, или, как возможный вариант, откладывались в сторону, уступая место новым вероятиям.

Это была яростная, изнуряющая, в бешеном темпе работа.

Когда самолет пошел на снижение, у Павла гудела голова, и его даже слегка подташнивало, но зато он уже имел представление о том круге вопросов, на которые нужно будет отвечать в ближайшие же дни.

Один из вопросов — с немалым удовлетворением — он мысленно вычеркнул еще в аэропорту. Не составило большого труда установить, что Жигулев вылетел именно в тот день и при тех обстоятельствах, о которых он рассказывал.

По важности это был, пожалуй, самый ничтожный пункт, но Павел все же приободрился: хоть на самую малость он шагнул вперед. Такие приливы бодрости он испытывал еще в школе, когда удавалось упростить сложное алгебраическое уравнение, нарочито запутанное, вызывавшее в нем даже подобие ненависти своей запутанностью, неопрятностью, неизяществом. Главное — он начал. Все, что было до этого, было хождением вокруг да около, примериванием, приглядыванием, теперь же — началось. И он был рад, что всегда мучительный и изнурительный для него момент начала — уже позади.

…Кочевники, терпеливо сидящие у дверей ресторана в ожидании открытия, проводили неодобрительно-спокойными взглядами его сухонькую, нелепо подпрыгивающую в спешке фигуру, когда он бежал к автобусу, идущему в город.

За окном в полнеба торжественно и мрачно полыхал закат. Окно было распахнуто.

Павел сидел на подоконнике, курил и глядел на улицу, которая уже начинала оживляться в предвкушении вечерней прохлады.

Потянулись к городскому парку группки парней в белых рубахах — шагали они подчеркнуто независимо и преувеличенно бесцеремонно глазели на туда же поспешающих девчонок.

Девчонки были тоже неуловимо чем-то друг на друга похожи — некая новая длинноногая порода появилась в мире со времен его молодости: коротенькие юбочки гораздо больше открывали, чем закрывали; походочка была одна у всех — словно на помосте дома моделей: целомудренная и игривая одновременно. Все они были одинаково, почти дочерна, загорелые, и одна и та же плохо скрытая взволнованность подгоняла их всех: может быть, сегодня танцплощадка подарит мне…

Он смотрел на них снисходительно и грустно: они уже вдвое моложе, подумать только, вдвое!

Он с неохотой оторвался от окна, подошел к Боголюбову, который листал возле книжной полки какую-то книгу.