Геннадий Головин - Стрельба по бегущему оленю

В то лето самой модной мелодией была японская «Лепесток розы». Неудивительно, что глядя в окно на пролетающие мимо подмосковные березняки, Павел насвистывал себе под нос именно «Лепесток, розы», иногда даже напевал — как ему казалось, вполне по-японски.

В Москве он не был уже года полтора, и потому на Котельническую набережную от площади Свердлова он отправился пешком. Ему доставляло несказанное наслаждение идти по Москве — неторопливо — по Красной площади, мимо храма Василия Блаженного, по набережной грязноватой красавицы Москвы-реки…

На Котельнической набережной было общежитие института, в который держал экзамен Виктор Жигулев. В день отъезда один из сотрудников Павла навестил его мать, сказался товарищем по цеху и взял адресок — на всякий случай, чтобы было где провинциалу остановиться в столь большом городе.

Общежитие живо и неприятно напомнило Павлу общежитие того провинциального университета, где он учился много лет назад. Те же мрачноватые, сиротски освещенные коридоры, тот же запах — запах жития многих людей сообща; те же горделиво играющие мышцами (а потому по пояс обнаженные) парни, те же, казалось, были и девицы — заспанные, неприбранные, с марсианскими трубочками бигуди в головах; те же очереди в туалет, те же парочки, обнимающиеся на лестничных площадках, та же удушливая вонь картошки на домашнем сале… Не любил он свое общежитие, не любил даже вспоминать о времени, проведенном под его кровлей, и разговоры о «незабываемых, веселых, хотя и голодноватых студенческих годах» вызывали в нем отчетливое раздражение.

Пятьсот сороковую комнату он нашел быстро. Постучался — никто не ответил. Вошел.

В комнате было пять коек. На двух спали. В центре стоял стол, по виду которого можно было без труда определить, сколько, когда и что именно выпивали и чем закусывали. Выпивали водку, пиво и дешевый портвейн, закусывали пельменями, вареной картошкой и селедочным паштетом. Если пили пятеро, то пили изрядно.

Павел рассмотрел стол, потом взял гитару, обклеенную рекламными девицами, сел на чью-то пустую кровать и стал подбирать въевшийся в память «Лепесток розы».

У него был слух, и он довольно быстро стал извлекать из инструмента нечто похожее.

Прошло с полчаса. Он играл уже довольно громко, но ни один из спавших и не думал просыпаться.

Наконец, в коридоре раздались оживленные голоса, дверь распахнулась, и боком вошли два парня, тащившие почти полный ящик с пивом.

— По-одъем! — заорал пьяноватым голосом один из них. — Красный Крест пострадавшим от похмелья пожертвовал ящик пива! По-одъем!

— Эй! — стал трясти он одного из спящих. — Витек! Вставай! Одноименное пиво привезли!

Жигулев поднял голову и укоризненно сказал:

— Ну почему ты такой гад? Мне снится девушка, а ты врываешься в такой момент. Ого! — вдруг почтительно сказал он, увидев на столе ящик. — Поверьте моему слову, братцы, не видать нам института в этом городе. Нужно ехать туда, где пивзаводы на ремонте. Вчера мы тоже начинали пивком, а кончили? А кончили безобразными вливаниями семьсот семьдесят седьмого портвейна внутриутробно…

Разговаривая таким образом, в общем-то ни к кому не обращаясь, он сел, наконец, на постели, демонстрируя свою юношескую худобу и незагорелость, — впрочем, от этого он никакого видимого смущения не испытывал. Через секунду он должен был увидеть Павла.

Поднял припухшие, заспанные глаза и сказал:

— Ба, кого я вижу! Товарищ капитан!

Не очень даже удивленно. Нисколько не изменившись в лице.

— Какими судьбами, капитан? И в этом городе, и в этом гадюшнике?

— Почему ты думаешь, что я капитан, а не майор, скажем?

— Год назад вы были капитан. Вряд ли у вас так быстро продвигаются.

— А откуда ты меня помнишь?

— В третьей школе, помните? — мелкашки сперли. Приезжали вы и еще какой-то лейтенант. Помните?

— Смутно.

— А нашли того, кто спер?

— Наверное, нашли. Я этим делом не занимался, не помню даже, почему приезжал.

— А мне говорили — не нашли… — слегка разочарованно сказал Жигулев.

— Товарищ капитан! — обратился к Павлу один из парней. — Если вы не собираетесь никого из нас забирать, тогда, может, пивком немножко побалуемся?

— Почему бы и нет? А если бы собирался забирать, то пива, небось, не дали бы?

— …к пиву вот только нет ничего. Рыбки бы!

— И так хорошо, — сказал Павел. — Избаловались вы тут. Лично я не пил пиво ровно полтора года.

— Полтора года, как у нас в Н. пивзавод на реконструкцию поставили, — объяснил Жигулев.

— А! — догадался наконец один из парней. — Вы, значит, просто земляки?

— Никогда не мог понять своего соседа, который с похмелья помер, теперь понимаю, — сказал Жигулев, залпом вымахнув из горлышка бутылку пива и тяжело дыша. — Он с похмелья даже в баптисты однажды записался.

Следом за Жигулевым, который, почти не перевирая, рассказал действительную историю энского полковника в отставке, с похмелья ставшего баптистом, — какую-то байку о пьянчугах поведал один из парней.

Павел помалкивал, с искренним удовольствием пил пиво, — с удовольствием, слегка подпорченным той атмосферой натянутости, которая всегда возникала среди случайных его собеседников, едва становилось известно о его профессии. К этому он привыкнуть не мог, даже страдал, но никогда не врал без нужды, кем он работает. Недаром все-таки мудрейший Мустафа Иванович столь часто повторял Павлу фразу: «Ты мне эту романтику брось! Надклассово мыслишь, понимаешь!»

Компания, видать, вчера погорячилась изрядно. После пары бутылок пива все уже говорили вразнобой, почти не слушая друг друга. Проснулся четвертый, с ним стали смеяться над чем-то, и тут Жигулев, воспользовавшись общим шумом, наклонился к Павлу:

— Скажите, а вы что, действительно случайно зашли сюда? Не может, по-моему, этого быть.

— По делу.

— Здесь кто-нибудь еще из наших? Что-то не видел… Может, вас уже перевели сюда?

— Нет, не перевели. На днях переведут. Я к тебе приехал.

— Ко мне?! — неподдельно веселое изумление увидел Павел в его глазах.

— К тебе.

— А в чем дело? — уже тревожней спросил.

— Ты знал Ксану Мартынову?

— Зна… Только почему «знал»?

И вдруг вся краска с его лица — в единое мгновение — схлынула! Впился взглядом, догадался.

— Ее убили, — сказал Павел.

У него было ощущение, что убивает он. Нелепо, конечно, но ему показалось, что именно из внезапно распахнувшихся глаз, из зрачков вырвался этот коротенький, детский, словно бы даже удивленный звук:

— Ой!

Жигулев сидел чуть согнувшись, будто у него побаливал, но не сильно, живот. Глядел куда-то в грудь Павлу. Потом поднял голову, посмотрел в глаза и сказал с неуверенной ненавистью: