Нина Васина - Правило крысолова

— Что с моим лицом? — спрашивает Ладушкин, кашляет и сплевывает сгустки крови.

— О господи! — стонет Лора, дергает за руку Антона и уводит его в дождливую темноту.

— Иди сюда, — попросил Ладушкин, приладил кое-как свое тело на моем плече и стал на ноги. Я присела. Через несколько шагов Ладушкин справился с равновесием, стало легче, и мы потащились к калитке в частоколе.

— Где мы? — спросил он, согнав ладонью с лица дождь.

— Мы на хуторе для послушниц монастыря.

— А где монастырь?

— Там… — Я махнула, не глядя, рукой.

— Зачем я тут? — Ладушкин решил выяснить все до конца.

— Ты потащился за мной, хотя я просила тебя посидеть в гостинице.

— Почему?..

— Ты думал, что я еду за деньгами. — Споткнувшись, я упала на колени. Ладушкин придавил меня сверху. Повозившись, он дернул меня за руку к себе, а когда я ткнулась лицом ему в грудь, ощупал мою голову с тщательностью нейрохирурга. Я терпеливо сняла с волос грязь и тину после его рук.

— Ты моя?.. — Задумавшись, Ладушкин искал слово. Я решила сразу прекратить его страдания.

— Нет! Я не твоя девушка, не твоя жена, не твоя сестра и не твоя мама!

— А почему я тебя чувствую, как себя? Как будто ты родная?

— Это у тебя от очередного сотрясения мозга или пирожков с персиками, ничего страшного. — Я успокаиваю Ладушкина, как могу. — Понимаешь, тогда в банке ты меня очень сильно разозлил. И я скормила тебе свои фирменные пирожки. От этих пирожков… осторожно, кочка!.. — ты проникся мною насквозь. Понимаешь? Правильно, не понимаешь. Никто не понимает, но это факт. Теперь ты везде ходишь за мной, пристаешь, набрасываешься, раздеваешь до пояса, ощупываешь мой бюстгалтер…

— Второй номер, — вдруг замечает Ладушкин.

— Что?

— У тебя второй размер, буква “вэ” и семьдесят! Если я знаю такие подробности, значит…

— Это ничего не значит! — закипаю я. — Ты рассматривал мое нижнее белье на предмет обнаружения в нем записки с картой! Увидел бирку и стал ее изучать!

— Что-то невероятное должно было со мной случиться, если я стал искать карту местности в лифчике девушки, — задумался Ладушкин.

— Да. Тебя замучила жажда наживы! Перестань вспоминать. Расслабься и начни жизнь сначала.

— А как это? — жалобно спрашивает Ладушкин.

— Спроси, куда мы идем!

— Куда… мы идем, черт бы побрал это болото?!

— Мы идем к реке. Встретим детей, перейдем речку, отыщем машину, вернемся очень быстро в Лакинск…

— У нас дети?.. — тупо уточняет Ладушкин.

— Двое.

Все это случилось в ночь со вторника на среду. Вообще-то мы успели добраться в Лакинск к семи двадцати утра среды, и я честно звонила три раза по ноль-два и три раза спрашивала, с кем связаться, чтобы отменили выезд отряда “Собинка”.

— Девочка, — пообещал дежурный после третьего звонка. — Если не прекратишь хулиганить, я привлеку тебя за телефонный терроризм!

Ладушкин вообще перестал соображать, и дышал он теперь только ртом. Но госпитализироваться в Лакинске отказался, поэтому, оставив “Ниву” и мотоцикл Лоры на попечение румяной вязальщицы, мы вчетвером сели в полдень в электричку до Москвы. И до пятницы не знали, что отряд “Собинка” прибыл к догорающему сараю ровно в девять утра, собрал по хутору трупы — двух охранниц в рясах, обгоревшее тело Кукушкиной-Хогефельд и неизвестного мужчины в обломках вертолета на пастбище для коров. После чего объявил инспектора Ладушкина в розыск.

В пятницу к инспектору, отдыхающему с повязкой на лице в полюбившейся ему Пироговке, вернулась память.

А я, бабушка и Лора как раз в пятницу перед обедом обвязывали стволы яблонек-трехлеток еловыми ветками (иглами вниз!), чтобы обезопасить их от нашествия мышей под снегом, и укутывали в пластиковые мешки ветки, чтобы спасти от нашествия зайцев по снежному насту. Антон сидел на коленках Питера и слушал рассказ про сказочный город детства Питера и Изольды Грэме. Дымились кучки листвы, из прихваченной первыми утренними морозами травы кое-где выглядывали оранжевые глазки припозднившихся ноготков, с глухим стуком добровольно падали на землю яблоки, которые не удалось снять с высоких веток.

— Я тебя люблю. — Антон обнял Питера и прижался щекой к его свитеру на груди. — Я бы тебя не бросил…

— Мама нас не бросила. Просто все дети ушли за Крысоловом. И мы с Золей тоже.

— Питер, — заметила бабушка, — прекрати развивать у мальчика не правильное отношение к родителям.

— Он про Кенигсберг рассказывает? — уточнила Лора. — Как же, я прекрасно помню это ужасное повествование еще с детства! Пришел Крысолов, и город расплатился за покорное рабство собственными детьми. Ну и бред!

— И я помню. — Я тронула Лору за руку и укоризненно посмотрела в ее холодные глаза. — Попробуй привыкнуть к тому, что твое личное мнение никого не интересует до тех пор, пока ты не научишься рассказывать свои истории и пока не найдутся желающие их слушать!

— Ладно, может, теперь мне откроют великую тайну нашего рода воительниц и расскажут, что же все-таки случилось с несчастными детьми города Кенигсберга?! — Лора рассердилась на мое замечание, глаза потемнели.

— Их всех увел Крысолов, — настаивает Питер.

— Из города ушли только подростки. Только те, которые могли сами, без помощи взрослых пройти несколько километров до ближайших деревень и спрятаться там, — тихо говорит бабушка.

— А я что говорю! — не унимается дедушка, ласково поглаживая темноволосую голову внука.

— Перед приходом в город военных жители собрали здоровых детей от восьми до шестнадцати лет и приказали им ночью бежать из города. Именно бежать, а не идти. В ближайших деревнях разрешено было оставлять восьми-десятилеток, чуть подальше, километрах в десяти, ребят постарше, и так далее, до двадцати километров. В одной деревне нельзя было оставлять больше трех-четырех детей, иначе это бы заметили власти. А города нам родители приказали обходить. — Бабушка, задумавшись, садится на лавочку и смотрит сквозь нас, сквозь сад, сквозь ветреную пятницу начала октября в далекую ночь ее убегающего из Кенигсберга детства.

— Ваша бабушка уже тогда бегала куда лучше меня, — улыбается Питер. — Мы бежали, взявшись за руки. Всем братьям и сестрам приказано было взяться за руки, а одинокие дети держались друг за друга, схватившись за одежду. Когда дети-одиночки уставали, они просто бросали подол платья или курточки своего напарника. А когда я останавливался и начинал плакать, сестра кусала мою руку. От боли я кричал и бежал дальше.

— Сколько тебе было лет? — затаил дыхание Антон.

— Я был почти как ты.

— И ты плакал?..

— Конечно. Вот, посмотри. — Питер вытягивает перед собой руку. На тыльной стороне ладони у большого пальца видны несколько шрамов. — Нам надо было пробежать почти тридцать километров, Золя кусала меня до крови три раза. Она решила, что чем дальше мы убежим, тем лучше. Она была права, только я чуть не потерял тогда по дороге свое сердце, оно почти выпрыгнуло из груди, и изрядно повредился разумом.