Вадим Шакун - Презентация с трупом[СИ]

Утро дня презентации оказалось на редкость пасмурным и дождливым. Если только слово «дождливо» это именно то, что соответствует беспрерывно льющим сверху потокам воды. Автомобиль Варька брать не стала. С одной стороны верно — не к чему нам выделяться, я даже «Роллекс» и «Зиппо» дома оставил. С другой — скакать на мероприятие пришлось по лужам да еще под зонтиком, который не смотря на свою тридцатибаксовую цену не в состоянии толком укрыть нас обоих.

Сама презентация проходила в одном из городских домов культуры. Слава Богу не в том, старом, где еще не так давно находилась редакция газеты «Городище». С некоторых пор тот дом культуры напоминает мне огромный склеп, если и не забитый трупами сверху до низу… Нет, но уж три–то трупа я там видел собственными глазами.

В новом доме культуры был отличный кинозал мест на пятьсот. Естественно, так много людей на поэтическое мероприятие не явилось и зал был заполнен, если не на половину, то, по крайней мере на треть. Вначале с прочувствованным словом выступил Юрьич. Потом полезли те, кого в разговоре с Варькой я именовал «босотой».

Не буду спорить, наверное каждый человек имеет право на самовыражение. Пусть даже в стихах. Пусть он даже читает эти стихи вслух при таком большом скоплении народа. И пусть даже эти стихи будут полным дерьмом. Я всех прощаю. Может быть только из–за Шурки — Галкиной подружки.

Шурка тоже прочла кое–что вслух. Кстати, на мой взгляд, не слишком плохо. Живя в таком маленьком городе как наш, где этой поэтической братии пруд пруди, мне, поневоле, пришлось обзавестись некоторыми защитными рефлексами. Всем своим знакомым я говорю, что в поэзии ничего не смыслю, в результате чего они считают меня достаточно приятным для общения парнем. На самом деле, с моей точки зрения, в стихах я понимаю достаточно и Шуркины стихи мне понравились. Особенно про собаку. Варьке тоже понравилось. Что–что, а такие вещи я чувствую.

К слову сказать, Шурка и сидела–то с нами рядом. Как раз слева от Варьки.

— Слушай, сестричка, ты бы ее хоть по коленкам погладила, — шепнул я, когда на сцену выскочил один из наших местных самодеятельных танцевальных ансамблей. Два десятка восьмиклассниц в коротеньких юбочках — что может быть лучше.

— Братик, пошел ты… — матерится Варька редко и я сразу же понял, что дело серьезное.

— Ладно–ладно, мешать не буду, — досмотрев взлягивающих ногами нимфеток, я потихоньку начал выбираться из зала. Самое время, на сцену полезла старая карга, слащавые рифмы которой, типа «детки–конфетки» в состоянии свести меня с ума. К счастью выйти в фойе я успел до того, как она закончила вещать в прозе.

— Извините, а у вас сигареты не будет?

Я не сторонник приобщения молодого поколения к порокам, но девчонке в яркой курточке турецко–китайского пошива было явно больше четырнадцати. Захоти она порока, так найдет себе не только сигарету — в этом наше законодательство давно уже пошло ей на встречу. Поить их вот только нельзя.

— Держи, — по крайней мере, мои дорогущие, гораздо менее вредны для здоровья, чем любое дерьмо, которое ей мог бы предложить кто–нибудь другой. — Ты откуда тут?

— С танцев, — она прикурила от купленной мною по дороге дешевой одноразовой зажигалки и небрежно мотнула головой в сторону двери из которой выходили оттанцевавшие свое старлетки. — А тебя зовут Вик?

— Откуда ту знаешь?

— От Лены Багровой.

— От Лены? И что она сказала?

— Что у вас с ней связь.

Это будет слишком литературно, если я напишу «мне стало не по себе», тем более испытать это чувство на протяжении этой истории мне придется не раз. Однако, ни какие другие слова не могли бы верно отразить то, что я тогда почувствовал. Ленка — наверное, я уже это говорил — моя подружка. Ее мать, Зоя, подружка Варьки. Вместе мы провели немало времени в шикарном Варькином особняке и я… Черт, всегда отвлекаюсь! Дело в том, что четырнадцать исполнится Ленке только через четыре с половиной месяца.

— Знаешь, малыш, это несколько неверно сказано… — Ленка никогда бы не захотела мне зла. Если верить Варьке, даже после того, как я убил Ленкиного отца. Но, почему–то, во всех своих рассуждениях и я, и Варька напрочь не учитывали институт подружек. А ведь девочкам, иногда, так хочется поделиться с кем–то…

— Не бойся, больше никто не знает, — улыбнулась моя собеседница в очередной раз затянувшись сигаретным дымом. — Я ее лучшая подруга. А Лена еще долго будет на Кипре?

— До конца лета.

— Счастливая.

Несколько странно, конечно, говорить это о подруге, которая только что потеряла отца, но дети, есть дети.

— Тебе сколько лет?

— Пятнадцать, — улыбнулась она. — Можно, я с тобой останусь? А то тут есть один козел…

Она употребила более грубое слово. Но, если что–то и нравится мне у Стаута, так это выражение «слово это я повторять не буду, потому что, возможно, все что я написал будут читать леди». Или как–то так.

— Козел?

— У меня с ним было… Ну, это… Ты понимаешь? А мне больше не надо. Он пристает постоянно, говорит, что в школе всем расскажет. Мне пацаны тогда, вообще, прохода не дадут.

— Успокойся. Это кто? — проблему можно было бы решить без мордобоя. В конце концов, если это кто–то из юных рокеров, так с главным рокером города — Севкой, я знаком достаточно давно. Кому и готовить Галкину презентацию, как не Севке. И в городе его знают, и сам поэт и музыкант. В период подготовки знакомство только укрепилось — обсуждали, пили пиво и водку на бульваре… А если, кто–то из прессы или поэтов…

— Это Юра Хорьков.

Я сплюнул. Господи, ну почему в этой стране нельзя просто пойти и купить лицензию на отстрел всякой мрази?

— Держись рядом, малыш, — приказал я. — Если эта сука сунется… В общем, разберемся.

Я знал о чем говорил.

Юру Хорькова я не любил по двум причинам. Во–первых: он был поэтом. Во–вторых: моим бывшим коллегой.

Не поймите меня превратно, я не считаю себя образцом порядочности для всех представителей второй древнейшей профессии. И мне приходилось зарабатывать рекламой сомнительных финансовых фирм — помните все эти «МММ», «Хопры» и тому подобное. И мне приходилось зарабатывать на выборах, призывая граждан голосовать за таких кандидатов, что в другое время я бы им и руки не подал. Приходилось заниматься скрытой рекламой, получать всевозможные дотации от властей, якобы, на развитие прессы, а на самом деле — за собственную лояльность. Все это было, а многие мои друзья вынуждены заниматься этим и теперь. Что ж, такое нам досталось время — голодное и жестокое. Время, когда каждый зарабатывает чем может.

И все–таки, на общем фоне разношерстной массы бывших коллег попадаются экземпляры при виде которых меня воротит и я сразу же вспоминаю слова Льва Толстого о том, что журналистика гораздо хуже проституции, потому что, если проститутка вынуждена продавать свое тело, то журналист — душу. А в таком маленьком городе, как наш, неизбежно действует закон «естественного отбора наоборот». Кто талантливей и принципиальней рано или поздно перебирается в область, а то и в округ или находит себе поприще, гораздо более интересное, чем полунищее прозябание в карликовых местных редакциях. Зато люди бесталанные, вынужденные из–за собственной бездарности тем усердней заглядывать в рот начальству и лизать ему все что только лижется, мало–помалу занимают в этих редакциях ключевые посты.