Михаил Герчик - Оружие для убийцы

— Но почему? — растерялась она, не ожидавшая такого ответа.

— А вы не догадываетесь? — Виктор увидел, как у Ларисы на щеках вспыхнули яркие пятна, и понял: догадалась! — Да, да, из–за вас. Это вы, Лариса Владимировна, превратили серого волка в лопоухого щенка, готового лизать хозяйскую руку. Можете гордиться — этого еще никому не удавалось.

— Но это же глупо! — смущенно воскликнула Лариса. — Нельзя так унижаться даже из–за женщины. Особенно из–за женщины.

— Помните, я впервые пришел в ваш дом… — Виктор сделал вид, что не расслышал. — Тогда я выполнил для Андрея Ивановича одно пустяковое дельце. Не знаю, зачем он меня пригласил, мы вполне могли встретиться где угодно. Наверное, это судьба. Вот тогда я понял, что не смогу без вас жить. Конечно, это звучит смешно и несовременно, я понимаю, но ничего не могу с собой поделать, хотя порой ненавижу себя за это. Я должен видеть вас каждый день, слышать ваш голос… Ради этого я готов не только вашу собаку выгуливать и с Клавой чаи гонять, но числиться в холуях у вашего мужа. И мне плевать, кто и что об этом подумает.

— Так не бывает… — ощущая странную слабость во всем теле, Лариса поднесла к губам чашку с остывшим кофе. — Это из книг, из кино… в жизни так не бывает.

— Значит, бывает, — глухо произнес он. — А что вы вообще знаете о жизни, чтобы так говорить? Вы валялись, скорчившись в три погибели, на голом каменистом склоне под минометным огнем? Видели своих друзей, с которыми вчера вечером пили водку, с отрезанными головами и выколотыми глазами? Слышали, как кричат люди, с которых заживо сдирают кожу, как с баранов? Стреляли в двенадцатилетних пацанов с гранатометами и снайперскими винтовками? — Глаза у него налились кровью, на лице под кожей вспухли желваки, непроизвольно сжимались и разжимались руки. — Я очень хотел выбросить вас из головы, поверьте. Я знал, сколько дерьма мне придется проглотить, только чтобы иметь право вас видеть…

— Не многовато ли?

— Все на свете имеет свою цену. Не я ее назначил, я — плачу. А что мне еще остается делать? Сказать вам: разведитесь с Пашкевичем и выходите за меня замуж? Да вы бы засмеяли меня. Кто я для вас? Обыкновенный бандит, преступник. А он? О–го–го! Бизнесмен, деляга, богач…

— На что же вы надеетесь? Что я стану вашей любовницей?

— Ни на что я не надеюсь, — нахмурился Виктор. — Пока мне достаточно видеть вас. Любовниц у меня хватало, были и помоложе, и покрасивее, уж не обессудьте. Но еще ни на кого мне не хотелось просто смотреть. И слышать голос. И аромат духов. И стук каблучков. И чувствовать себя счастливым, Может, впервые в жизни.

— Это что же — любовь с первого взгляда? — Ей мучительно хотелось оборвать, закончить этот разговор, но он засасывал, втягивал ее в свою бездонную глубину.

— Вам хочется всему дать название, — скупо усмехнулся Виктор. — Может, и любовь, не знаю. Но все женщины, кроме вас, для меня словно вымерли. — Он прикурил новую сигарету. — Не рассказывайте о нашем разговоре Пашкевичу. Он выгонит меня, а я вдруг возьму да и вспомню, что не всегда был лопоухим щенком.

У Ларисы мороз пробежал по телу, таким усталым, равнодушным тоном это было произнесено.

— Ради Бога, о чем вы… — испугалась она.

— Не бойтесь, я его не трону. Пока он вам нужен, пусть живет.

— Виктор, — взмолилась Лариса, — забудьте обо мне. Это блажь, наваждение. Заведите себе хорошенькую девочку, и все как рукой снимет.

— Значит, вы ничего не поняли, — печально ответил он. — Я ведь сказал: от меня это не зависит. Рад бы в рай — грехи не пускают.

— Зря я затеяла этот разговор.

— А я рад. У меня будто камень с души свалился. Теперь вы знаете: я люблю вас. И буду любить всю жизнь. Я еще никого так не любил и уже не полюблю. Не улыбайтесь, пожалуйста, это правда. Я умею ждать — год, два, сколько понадобится. Но запомните: я дождусь. — Он встал, поставил свою чашку в раковину, холодный и отрешенный, только потемневшие разноцветные глаза его выдавали тщательно скрываемое волнение, непонятную ему самому душевную муку. — Когда я понадоблюсь, свистните. Прибегу, как собака. — Потрепал Барса по загривку и вышел.

Лариса медленно допила свой кофе. Подошла в коридоре к зеркалу и долго рассматривала себя. Что он во мне нашел, этот свирепый волк, которого любовь превратила в добродушного щенка, но который в душе так и остался хищником? Неужели я и впрямь еще могу на кого–то подействовать, как удар молнии? Бред какой–то. Вон уже и морщинки в уголках глаз, тоненькие, будто иголкой процарапали. Симпатяжка, не без того, и все, как говорится, при мне, но мало ли сейчас симпатяжек по сто баксов штука?! А ведь это добром не кончится. Парень явно не способен на легкую интрижку. Мало ты пережила, дуреха, еще хочется?

— Хочется, — беззвучно сказала она своему отражению в зеркале и звонко, на всю квартиру, рассмеялась. — Ну просто ужасно хочется. Никогда еще не спала с волками. С баранами спала, и с козлами, а с волком… — Глянула на часики. — О Господи, я ведь уже на работу опаздываю. — Схватила сумочку, ключи от машины и, не дожидаясь лифта, легко, как в юности, побежала на стоянку.

Не дождавшись от Ларисы платы за молчание, Клавдия тонко намекнула Пашкевичу, что хозяйка завела себе хахаля. Сто долларов, которые он сунул ей в карман, свидетельствовали о том, что намек Андрей Иванович понял.

Пашкевич все еще любил Ларису, хотя они прожили вместе уже восемь лет. В отличие от многих женщин, которых он знал и с которыми был близок, она не надоела, не приелась. С ней было не только хорошо спать, но, как сказал поэт, хорошо просыпаться. Она была умна и ненавязчива, не склочна и не мелочна, не тянула душу, когда ему хотелось помолчать, прислушивалась к нему и не стремилась его подчинить. Привыкнув во всем полагаться на себя и никому не доверять, только с ней он обсуждал свои самые рисковые дела и не переставал удивляться ее трезвости и обстоятельности. Красивая, элегантная, Лариса была душой любой компании, будь то книгоиздатели, финансисты, промышленники или государственные чиновники; Пашкевич часто ловил на себе их завистливые взгляды.

Уязвило его даже не то, что Лариса спуталась с его телохранителем, похоже, изменяла она ему и раньше. Пашкевич догадывался о ее очередном увлечении по неожиданно острым вспышкам любви к себе; иногда ему казалось, что так она старается загладить свой грех. Не без греха был и он, и это да еще невозможность представить без нее собственную жизнь, заставляло терпеть. Обидело и оскорбило то, что она занялась этим дома, такого еще не случалось. Это был прямой вызов ему, и сути этого вызова он не понимал. А все непонятное вызывало в нем чувство тревоги.