Михаил Герчик - Оружие для убийцы

— Я ведь не дура, папуля. Это ты считаешь меня дурой, красивой телкой, а я совсем не дура, честно. Теперь ничего не стоит проверить, твой это ребенок или нет, достаточно одной капельки крови. Не твой — ну и вышвырнешь нас обоих из своей жизни. Но он — твой, Андрюшенька. Твоя кровинка, твоя крохотуля. Захочешь ты его признать или нет — дело твое, как–нибудь проживем. Но учти, аборт я уже не сделаю, поздно. Да и в любом случае не сделала бы. Я тебя люблю и его — погладила себя по животу — люблю; в конце концов это будет память о тебе, о нашей любви.

— Постой, не говори чепухи. Тебе же не завтра рожать, что–нибудь придумаем.

— Жестокий ты человек. — Женя прикусила губу. — Хоть бы обнял, поцеловал, спасибо сказал… Я к тебе из института как на крыльях летела, думала, ты от радости с ума сойдешь, а ты — «что–нибудь придумаем…»

Пашкевич почувствовал себя неловко. В его голове все еще не укладывалось, что он станет отцом, все это казалось дурацкой шуткой, розыгрышем, но глядя в потемневшие Женины глаза, он понял, что это правда, и что–то шевельнулось в его душе, робкое, задавленное, еще вчера казавшееся невозможным, несбыточным, и он почувствовал, что задыхается.

— Не в этом дело, Женечка. Ты не поймешь, слишком долго объяснять. Я такой, какой есть, и уже другим не стану. Просто я не ожидал этого и немного растерялся. Но это действительно прекрасная новость. Правда, я не сойду от нее с ума, мне еще надо к ней привыкнуть, но награды она заслуживает. Вот что… Я завтра же прикажу Аксючицу переоформить квартиру на твое имя. Дам денег — тебе теперь нужно хорошо питаться и следить за собой. Ты же знаешь, достаточно поскользнуться, грохнуться — и всякое может быть… И давай договоримся: с сегодняшнего дня — ни одной сигареты, ни грамма спиртного. Малышу это вредно. Узнаю — прибью.

— Я уже давно не курю. И не пью. Ты даже не заметил…

— Очень хорошо. А сейчас поехали на дачу. Нужно это событие отметить. Тебе нельзя, но мне–то рюмочку можно. С утра маковой росинки во рту не было.

Пашкевич оделся, замкнул кабинет, кивнул в коридоре уборщице, которая возилась с пылесосом, и они вышли на улицу. Он глубоко вдохнул свежий морозный воздух и невольно схватил Женю за руку, чтобы не упасть.

— Что с тобой, папуля? — испугалась она.

— Ничего, все в порядке. — Он потер виски, обретая устойчивость, но улица все еще раскачивалась перед его глазами, с прохожими, фонарями вдоль тротуара и автомобилями. Наконец все стало на свои места.

— Ты очень много работаешь, Андрюша, так нельзя. Уж я позабочусь, чтобы ты так не надрывался.

Пашкевич улыбнулся — она уже готова о нем позаботиться. Вот сучья порода! Дай палец, откусит руку. Но одернуть ее почему–то не захотелось.

— Ты все сказала? Тогда поехали.

Нет, Женя сказала ему далеко не все, о главном умолчала. А главное заключалось в том, что врачи, исследовавшие ее, посоветовали Жене немедленно избавиться от этого ребенка. Они обнаружили, что у него что–то там неладное с хромосомами, что он родится с болезнью Дауна. Ей рассказали и даже показали маленький фильм о том, какая это страшная, неизлечимая болезнь. Этот фильм привел бы любую будущую мать в ужас; она сто раз подумала бы, стоит ли обрекать и его, и себя на такие муки. Женя не колебалась и секунды. Она тут же сообразила: больного сына Пашкевич никогда не бросит. Несчастный ублюдок куда быстрее, чем здоровый малыш, заставит его развестись с Ларисой и жениться на ней. Кто знает, от кого он унаследовал эти поломанные хромосомы, в ее роду не было ни паралитиков, ни слабоумных дебилов, может, от Андрея Ивановича эта ниточка тянется? А чувство вины — штука страшная. За больным ребенком найдется кому ухаживать, а потом его можно определить в какой–нибудь санаторий, где за хорошие деньги за такими детьми присматривают пожизненно. Во всяком случае он не помешает ей жить в свое удовольствие. Нужно только притворяться, а притворяться она умеет.

Нет, не так глупа была Женя — Женечка, как это Пашкевичу казалось.

Женя рассказывала что–то веселое, то и дело взрываясь заливистым смехом; она вообще была хохотушка, и Пашкевичу это нравилось; но теперь он ее не слышал — внимательно следил за дорогой. «Господи помилуй, — думал он, — неужели у меня и вправду будет сын? Мне сорок восемь, через двадцать лет я еще буду вполне нормальным мужиком. А мальчишка станет взрослым, самостоятельным человеком. Похожим на меня не только лицом или там глазами, но и характером, волей, трудолюбием. Я дам ему блестящее образование, научу всему, что знаю и умею сам, и он продолжит мое дело. Что ждет «Афродиту» после моей смерти? Крах, распродажа. Мне ведь даже оставить то, что я нажил, некому. Ларисе, чтобы она промотала со своим хахалем? Когда–то я расшвыривал деньги, чтобы потешить гордыню, что было, то было, но на себя я всегда тратил копейки. Меня никогда не привлекали роскошные отели и рестораны, Багамские или еще какие–то там острова; пять раз побывав в Америке, я ни разу не съездил во Флориду или в Лас — Вегас, не заглянул ни в один музей. Я ездил туда не отдыхать и развлекаться — работать, а отдыхал на Нарочи или в Озерище — с удочкой и спиннингом, с кошелкой для грибов, с банькой и крынкой парного молока. Моя жизнь, моя работа давно потеряли смысл, я этого не осознавал, но чувствовал — шкурой, подсознанием. Именно потому, что остался один. На тот свет с собой ничего не унесешь, как пришел в жизнь голеньким, так и уйдешь, разве что шикарный гроб купят и шикарные поминки закатят, но что тебе до этого?! Вместе со мной ушел бы весь мой мир — все, что я любил, создавал, пестовал, из–за чего рвал жилы — свои и чужие. А так он останется. И продлится в моем сыне. И неважно, кто будет его матерью — Лариса или эта кукла. Женя, похоже, и впрямь не так глупа, как кажется. Если я решу на ней жениться, всем придется с этим смириться, как смирились с женитьбой Некрашевича».

Дача и подъезд к ней были ярко освещены — сторож Михалыч ждал хозяина.

Жадно хватая пересохшими, потрескавшимися от внутреннего жара губами сладкий морозный воздух, Пашкевич остановился на высоком крыльце. Вдоль дорожки громоздились высокие сугробы, в безжизненном свете фонарей снег казался не белым, а синеватым, черные тени от берез, сосен и елей вычерчивали на нем сложные геометрические узоры. Небо было чистым и звездным, среди звезд медленно плыла утлая лодочка молодого месяца. Слабый ветерок осыпал с елей снег, обледеневшие ветки берез тихонько позванивали. Похоже, к утру мороз усилится.

Пашкевич запрокинул голову, нашел на привычном месте ковш Большой Медведицы, в который цедился слабый лунный свет, и долго вглядывался в мерцающие звезды, ощущая странную слабость во всем теле. Не хотелось ни бани с ее духмяным паром, ни Жени с ее юными прелестями, ни пить, ни есть. Стоять, задрав голову, погружаясь, как в обморочный сон, в тишину, смотреть на мерцающие в темно–фиолетовом небе звезды и ни о чем не думать. Какая–то жилка напряженно дрожала в нем, словно озноб, но это не было ознобом, наоборот, ему было жарко, душно, хотя он так и не застегнул пальто и не надел шапку.