Владимир Цмыг - Оборотень

Чем глубже он погружался в мир иного тела, тем отчётливей в нём проявлялся соглядатай. Он контролировал, оценивал себя как бы со стороны. Как и шесть лет назад, появились ощущения, которым не было словесного эквивалента. Он мог только чувствовать, не анализируя, не стараясь объяснить природу странных, но приятных, переживаний…

Причуда пятидесятилетней бывшей актрисы, вдовы крупного чиновника, тогда почему–то у него не вызвала отвращения. Наоборот, его приятно волновала чужая шкура… В самой его природе было заложено стремление постоянно менять личину.

Дама в самом модном магазине приобрела всё, что надобно молоденькой девушке лет восемнадцати. Она научила Александра, как пользоваться косметикой, и ходьбе в туфлях на шпильках. Перед зеркалом, увлеченно работая над его лицом, она говорила: «Где искусство — там всегда тайна. Искусный макияж много может рассказать мужчине, не применяя слов…»

Когда он медленно натягивал чулки на свои стройные ноги, серо–голубые, выразительные глаза стареющей красавицы затуманивались. Взгляд становился отрешенным, точно она видела в нём кого–то другого, точнее другую… Дни, проведенные с ней, были самыми лучшими в его жизни. Впервые он не стремился поскорее смотаться с награбленным. Актриса не любила водить свой «Мерседес», и заставила его сдать на права.

Однажды, натянув на голову Александра красивый парик, она отправилась (теперь уже с Александрой) в ресторан, куда пускают лишь постоянных, весьма состоятельных клиентов, где у входа маячат монументальные охранники.

Взгляды мужчин и женщин от ближайших столиков сразу обратились в их сторону. Александра ослепительна в вечернем платье цвета морской волны, по локоть перчатках, и бриллиантовом колье.

Если б мужчины были уверены, что эта белокурая красавица скоро будет в их объятьях, взгляды их выражали бы иное, а в голове рождались более светлые образы. Ей были понятны непристойность и похабщина их взглядов — это неутоленная тоска лисы по винограду, что висит высоко. Недоступность красоты в самой себе уже несет ее осквернение. Но если она доступна всем, то — опять осквернена…

Актриса от этого спектакля была в восторге. Многие мужчины с любезными улыбками подходили к их столику, считая её матерью, просили разрешения пригласить дочь на танец. Актриса пожимала плечами: ну, это уж не моя воля! Александра же надменно ломала бровь, оставаясь на месте. Разгоряченный коньяком и большими деньгами, один был слишком настойчив. Александра незаметно двумя пальцами ткнула его в солнечное сплетение. Сорокалетний с брюшком бизнесмен, побагровев, как рыба на берегу, долго заглатывал воздух. Актриса подозвала официанта, что–то шепнула ему на ухо, в руку сунув стодолларовую бумажку. Два молодца, под руки подхватив незадачливого ухажера, усадили за его столик. Он явно не обладал большинством из добродетелей, отсюда из него не получилось настоящего злодея…

Эта спешившая пожить в своё удовольствие стареющая львица многое ему открыла о сущности женщины, о ее всевозможных ухищрениях, чтоб привлечь внимание мужчины. С нею он любил бывать в дамском туалете. Александр окунался в иной, незнакомый мир, где женщина вполне свободна, где на стульчаке не надо играть никакой роли, где, за спину закинув подол платья, как нигде, женщина чувствует себя в безопасности.

Мужчина не должен догадываться, тем более знать, о чём между собой говорят женщины…

Ему нравилось везде бывать со зрелой подругой, хотя порою тяготила её чрезмерная чувственность. С нею он по–настоящему понял, какая стихия может таиться в женщине. Он же для неё аккумулировал все думы, желания и страсть в одном мощном выплеске, который и создает гениальное. Его свежесть и юность для неё, точно дрожжи. Ей казалось, что она наконец нашла свой идеал. Но он — лишь сильно увеличенная проекция какой–нибудь из сторон ее личности. Она могла быть безгранично предана идеалу, но, в конечном счете, объектом ее поклонения оказывалась какая–либо из сторон ее собственной личности. Она любила в нём то, что всегда в себе таила…

Актриса чуяла близкую смерть, поэтому спешила пожить в своё удовольствие, проматывая солидное состояние, неправедно нажитое мужем. Случилось это за городом в ее двухэтажном коттедже, обнесенном высокой оградой, по периметру которой бегало два зверя–добермана. Бронзовые великолепные сосны со всех сторон обступали особняк, дорожки посыпаны речным песком. Тишина, лишь свист птиц да дробь дятла. Кроме коттеджа, в центре города она владела просторной пятикомнатной квартирой, обставленной мебелью из красного дерева в стиле «ампир». Чиновник знал толк в антике, но вот главного у него не было — детей.

Она научила Александра притворяться, когда на душе скверно и мерзко, казаться беззаботным, когда хочется умереть. Через нее и от нее он много узнал о психологии и физиологии женщины.

Актриса говорила, что хочет ему оставить всё, что ей наплевать на родню, которая, как стервятники над раненым в пустыне, уже сужают круги вокруг нее. Звучало это несколько театрально, но Александр ей верил…

«Знай, — говорила она, с удовольствием трепля по его белой упругой щеке, — богачи всегда подозрительны, попеременно скучают и раздражаются, к ним нужен осторожный подход. В них сидит сложная смесь страха и физического отвращения к бедным и нищим, скрытая жалость и стыд, неприязнь. Все это они загоняют внутрь себя, превращая в источник постоянного раздражения»…

В большинстве своем Александру были непонятны её рассуждения.

Актриса очень боялась умирания — этого самого неодухотоворенного из всех человеческих действий, ещё более плотского, нежели акт любви. Иногда предсмертная агония напоминает потуги человека, страдающего запором.

В самые интимные мгновения она проявляла крайнее бесстыдство, которое являлось апофеозом ее утонченности, логическим завершением хорошего вкуса. Она приучила его говорить грубо, откровенно всё, что он с ней делает, как именно заставляет делать, и почему она не может этому противиться…

Она умерла, как и жила, в тот самый миг, когда приняла одну сложную позу из Кама—Сутры. Если б со стороны актриса могла наблюдать свою смерть, она непременно сказала так: «У китайцев есть специальный иероглиф — смерть от изнеможения во время любви…»

Александр растерялся, сидя неподвижно, долго смотрел на нее, машинально отмечая, как кожа возле ноздрей начинает принимать пепельный оттенок… Только тогда он окончательно понял, что потерял единственного человека, которого начал любить. Он помнил её наставления: когда наступит этот момент, «скорую» не стоит вызывать, всё будет бесполезно…