Владимир Безымянный - Русское видео

— Остальное не существенно. Да многого Золочевская и не договорила: началась агония, — майор забрал у Пугеня листки.

— Ничего не докажете. Мне братва поверит скорее, чем ссучившейся подстилке.

— Я ничего доказывать не собираюсь. Тем более вашим камерным волкам. Те всегда готовы порвать в клочья вчерашнего «авторитета». Но вот Букову я могу не то чтобы арестовать — задержать до трех суток. Делу не помешает. Ее, конечно, поместят в женскую камеру, а вас — туда, где женщин в буквальном смысле слова нет. Не считать же таковыми несчастных изгоев с женскими кличками…

— Ясно. Сколько мне жить осталось, и то в тюрьме, так можно бы под конец в грязь и не топтать. А эту суку, жаль, не успел я удавить в малярке. Ну, да поздно теперь жалеть. Честная нашлась! Где она была, честность эта, когда она под Шкопа подстилалась? Ну, снимков мы там наделали — пачку. Настоящее любительское порно. Очень выразительные попадались. Супружница, тетушка моя драгоценная, живьем бы его сожрала, доведись ей с ними познакомиться. Не знаю, как отнеслись бы комитетчики в институте к его забавам, но работа могла пойти прахом. А где еще у научников такие заработки? От этого тяжело отвыкать. Шкоп мне поверил, что я эти фотки наглухо похороню за «лекарства». Я его и не собирался обманывать…

Строкач слушал разговорившегося Пугеня автоматически, со всегдашним привкусом гадливости. Знакомая психология. Убийца. Человек, лишавший жизни других людей, под угрозой «высшей меры» засуетился, начал «помогать следствию». Борьба идет теперь за то, чтобы прежде пресмыкавшиеся перед ним собратья, узнав про его грехи, не набросились всей стаей на оступившегося. И тем охотнее, чем выше в их мире был статус погибающего. Сильного топтать приятно, унижения слабых приедаются. Преступный путь всегда ведет вниз. Катишься под гору с тяжким грузом, увеличивая скорость и цепляя по дороге все новые грехи. Пустое дело убеждать себя, что все еще поправимо, что воруешь или наносишь смертельный удар в последний раз. Так что нечего Пугеню бояться нечистой игры со стороны розыска. За путевку в ад давно заплачено — кровью и слезами. И что ты не пользуешься их дерьмовыми уловками — слабость в глазах уголовных выродков. Если не получается копаться в человеческом дерьме чистыми руками, по крайней мере, стоит оставаться с чистой совестью. Война с преступностью только разгорается, и здесь компромисс с заведомо враждебной стороной — шаг к поражению. И еще с горечью думал Строкач, что в последние годы репутации милиции нанесен такой удар, что не скоро ей удастся подняться и оправиться. Свобода похожа на розовый сад, куда ни ступи — везде шипы. И иные граждане понимают ее как освобождение от бремени законов. Но возможность противостоять этому есть, есть и силы. И свидетельством тому тот факт, что нередко уголовники, если уж сильно запахнет жареным, ищут защиты у своих противников.

Строкач вспомнил холеное лицо и весь сытый облик Рухлядко. Неплохо бы смотрелся на каком-нибудь симпозиуме. А пришлось пролеживать бока в камере предварительного заключения в обнимку с пухлым рюкзаком, набитым тем, что посоветовали опытные товарищи. Благо надоумить было кому. Явился «с повинной», сияя, в сопровождении молодой жены, подавшей на него заявление, как на дебошира и хулигана.

— Да успокойтесь, граждане, что это на вас нашло? Смотрите — какая пара, вам ли судиться? Ведь ребенка имеете, — с недоумением увещевал их капитан в райотделе.

— Заявление я не заберу, отказать не имеете права. Есть кодекс, в нем статья для семейных скандалистов ясная. Попрошу его арестовать. А иначе к вашему начальству пойду. Да посмотрите — он ведь и не отказывается!

Все это выглядело как скверный спектакль в провинциальном театрике. Театральной нарочитостью повеяло и от внушительного рюкзака, который Рухлядко-скандалист с усилием переволок через порог. Справившись, он выложил перед капитаном листок. Нечто среднее между явкой с повинной и угрозой непременно, будучи отпущенным на свободу, повторить свои противозаконные действия. Плюс отсутствие постоянного места работы…

Трое суток задержания обвиняемый себе обеспечил. По истечении их также и санкцию прокурора на арест по статье 107 УК УССР. Рухлядко не скрывал удовлетворения.

— Прекрасно выглядите, Александр Ильич. Словно не на нарах — на перине почиваете.

— Вы за меня, майор, не беспокойтесь. Бока не болят. Пока еще не помру. Эта фраза хорошо звучит. И не ставьте на меня. На убийцу Шаха не тяну. Наперстки, лотереи — было, было, но это все в прошлом: со смертью Шаха, думаю, империя пала. Крутить будут — кто от дармового откажется, — но «на подъем», от себя. А с меня довольно. Ни денег не хочу, ни нар. Еще и в самом деле завалят. У блатных у всех крыша не на месте. Шах был ихний до мозга костей, а узнали, как он девочек любил — и конец… Мне лично плевать на эти законы, Танька об этом давно рассказала. Но я помалкивал в тряпочку, и ей велел. Понимал — без Шаха я никто. Наверное, придется климат менять. И не за что вроде, а достанут… Братве кое-какие вещи не втолкуешь, по сравнению с ними, вы — одно удовольствие. Так что всегда рад помочь. Пистолет — Нонкин, заметьте, — сдал, сам сдался, а когда выяснилось, что револьвер Лешика не найден — сразу на Таню указал, для меня правда дороже разных там эмоций…

— Да бросьте вы кривляться, Рухлядко. Вы от закона бегали, как черт от ладана.

— Не от закона в тюрьму прячусь — под крылышко закона. Под вашу защиту. Лучше сало в камере полгода жрать, чем получить заточку в бок после жюльенов в «Национале».

— Насчет сала и прочего это вы быстро сообразили. На сборы ушло полтора часа: продукты, теплые вещи, ну и там прочее.

— Все было готово к паскудному повороту в этой моей сладкой жизни.

— Сладкой? — попробовал усомниться Строкач, — и от такой жизни да в тюрьму?

— Так ведь ненадолго. Нонна на том свете, а мне туда совершенно не хочется. Конечно, теперь, когда Пугень у вас, жена может и забрать заявление о моем предосудительном поведении. Ну, и я, понятно, раскаюсь… И — свобода… — последнее слово в его устах прозвучало печально и как бы с некоторым сомнением. Коротко, остро прыгнули сузившиеся зрачки, не выдержав ответного спокойного взгляда майора. Под глазами залегла тяжелая синева. Устало, обреченно он покачал головой:

— Сладкая, сладкая… Одно беда — профессиональные болезни. Оглянуться не успеешь — и в ящик… Не хочу… Нет, не хочу!..

«В далекий край товарищ улетает»… В край далекий, почему-то именуемый «ближним». На Ближний Восток. А кем приземлится, стартовав из взбаламученного советского Шереметьева-второго, пусть и с пересадкой в черт ее разберет какого строя — нашего или ихнего — Польше? Какой, кстати, из них теперь наш? М-да, вылетит товарищем, а приземлится господином. Не спекулянтом станет именоваться, а коммерсантом, бизнесменом. А может, если крупно повезет — и миллионером. Настоящим, не «деревянным». Здесь-то крутился, как белка, подставлялся под удары закона и блатных, а пришло время поменять на «зеленые» — копейки вышли. Не стоило хлопот, один риск. Кругом-бегом и десяти тысяч не набралось. Вот разве что контейнер выпустили по дурости бердянские таможенники. Пять тонн как-никак. Хотя, что уж там. Это у нас «Розенлев» — чудо, невидаль, а там — холодильник и холодильник. То же и жизнь тамошняя. Не то что блекнет лопается и отскакивает позолота киношная».