Георгий Айдинов - Неотвратимость

— В чем дело, Олег Григорьевич, что вас тревожит?

Матюшин мялся.

— А все-таки?

— Видите ли, Павел Иванович, у меня есть одна непростительная для взрослого мужчины слабость — я обожаю сладкое, особенно шоколад. Я не пьяница, не наркоман. А к шоколаду так пристрастился, просто не могу без него. Бодрость духа, что ли, он во мне поддерживает. Не знаю. Так или иначе, но организм своего требует. Баловство, конечно. Но вы спросили — я ответил. Надеюсь, поможете. Тем более что близких никого у меня нет, на передачи рассчитывать нечего.

— Понятно. Вы идете нам навстречу, и мы, в свою очередь, готовы помочь вам. Завтра утром я захвачу для вас плитку шоколада.

— Нет, нет, зачем же вам расходоваться на меня, Павел Иванович. Снизойдите, а?

— Что такое?

Матюшин недолго колебался.

— Можно взять на минутку лезвие бритвы, которой вы затачиваете карандаши?

— Для чего оно вам?

— Сейчас увидите.

Очень сноровисто, быстро Матюшин стал подпарывать шов с внутренней стороны брючного обшлага.

— Милости от природы мне ждать не приходится, — бормотал он. — К наказанию готовился, знал, что его не избежать. Через месяц, другой, третий все равно попаду в «казенный дом». Вот…

Он вытащил из отверстия обшлага тонко свернутую десятирублевую бумажку.

— Возьмите. На неделю хватит. По плиточке бы каждый день. Непорядок? Само собой. Заключенному денег с собой нельзя иметь. Но учтите, Павел Иванович, послабление самое небольшое. А зато у меня настроение какое будет! И чувство благодарности к вам и шоколад, разумеется, подвигнут меня на невиданные свершения. Поверьте!

— Уговорили. Будет шоколад. А как залог вашей благодарности прошу проявить некоторое терпение и выслушать одну легенду. Рассказал мне ее, между прочим, знающий вас хороший человек. И не без намека рассказал.

— Я весь внимание.

Павел постарался вспомнить и воспроизвести легенду о календаре и человеке, даже придерживаясь той колоритной фразеологии, которая была свойственна Тодику Арамяну.

— Намек прозрачный, Павел Иванович. Но только философский смысл легенды можно повернуть по-разному.

— Конечно. Те же философы говорят, что результат зависит от взгляда.

— Вы извините, Павел Иванович. Я журнальчик, который на столе лежал, полистал, пока вы по телефону недавно беседовали. Вы видели и не препятствовали. А зачем препятствовать? В открытой продаже есть, во всех киосках. Я его и раньше почитывал, этот журнальчик! Очень полезный для правовой пропаганды. Так вот, особенно одно место мне понравилось, которое вы подчеркнули. Чрезвычайно интересное и познавательное место. Взгляните, пожалуйста. А потом я вам выскажу, если сочтете нужным, еще некоторые соображения.

Калитин взял последний номер журнала «Советское государство и право» и в разделе «Из истории криминалистики», пробежал глазами действительно отмеченные им строки:

«Можно найти много общих черт, если проанализировать характер преступности в столицах разных государств, особенно государств западного мира. Когда мы читаем полные интереса страницы Клегера, очевидца жизни мира нищеты и преступности Вены, когда мы целиком захвачены рассказами Гюйо о преступном Париже и Ничефоро и Сигиле о преступности в Риме, мы всюду видим перед собой одни и те же картины. И нам становится понятным, почему авторы, отделенные один от другого громадными пространствами, иногда, кроме того, и целым рядом лет, но живущие в столицах той или иной капиталистической страны, давали своему труду о преступности сходные названия. Клегер назвал его «По логовищам нищеты и преступления Вены», Гюйо, прежде чем предпослать своей книге заголовок «Тюрьмы и заключенные Парижа», написал на обложке: «Страдающий Париж». А Ничефоро и Сигиле подчеркивают в своей книге о преступности в Риме найденные ими на стене грязной сырой квартиры в подвальном этаже весьма симптоматичные слова, которые начертала углем чья-то рука: «Голод и каторжные работы».

То же мы можем сказать и о дореволюционной России. Научные исследования о ее преступном мире, статистические данные показывают, что обитателей тюрем в царской России приводили, например, к воровству именно общественные условия — глубокая нужда, беспризорность детства, сиротство, непригодность к труду, невозможность найти какой-либо, даже самый мизерный заработок».

— Ну, Матюшин, прочитал. Слушаю ваши соображения.

— А соображения самые элементарные. Слава богу, у нас уж куда какая послереволюционная Россия.

— Дальше.

— И к труду я вполне пригоден. Работы тоже навалом по моей специальности — электротехника. Даже жилую площадь предлагали на заводе под Москвой.

— Вывод?

— Значит, если держусь «разгона», то не зря. Пусть будет всегдашним календарным днем такой, в котором мне вольготно живется.

— Уж какая вольготность в тюрьмах да колониях.

— Не надо, Павел Иванович. Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду.

— Нет, не понимаю.

— Будто бы? Я живу не так, как надо, а так, как хочу.

— Врете, Матюшин. Не живете вы, а влачите жалкое существование. Чего же вы бегаете все время из заключения, если там для вас «как хочется»?

— А жизнь в свое удовольствие на свободе?

— Что вы называете «свободой»? Во-первых, этой «свободы» у вас и наберется всего считанные годы за всю вашу жизнь. А во-вторых, какая же это «свобода», если страх в любую минуту быть пойманным неотступно терзает вас хуже самой жестокой болезни.

— Кого терзает, а кого и не терзает.

— Опять кривите душой?

— Знаете что, Павел Иванович? У нас разные позиции и разные возможности для их отстаивания. Так что не нужно заставлять меня злиться на самого себя. И лишних слов, по-видимому, не следует говорить. Ни вам, ни мне. А то я могу сбиться с настроения, и деловая часть нашей беседы не получится достаточно полной. Итак, что же я должен был вам еще сообщить?..

Раскрывался ли Матюшин до конца в той части, которую он называл «деловой»? Трудно было в это поверить. Да, собственно, для старшего лейтенанта и не было особым открытием все сказанное «королем разгонщиков». Показания потерпевших, свидетелей, обвинительные заключения в делах, взятых из архива, нынешние допросы кое-каких лиц, уже обнаруженных розыском, — все это дало как бы контрольный материал, по крайней мере достаточно исчерпывающий, чтобы проверить искренность побуждений Матюшина. Может, именно поэтому Павел Иванович так внимательно слушал, не делая даже никаких заметок. И только неожиданными короткими репликами заставлял преступника не уклоняться излишне в сторону, быть все время в русле, нужном для разработанного плана дознания.

Роль фиксатора показаний выполнял магнитофон. Матюшина отнюдь не смущал установленный на маленьком столике перед ним овал микрофона. И он говорил, как будто обращаясь к большой аудитории, гладко, с увлечением, немного даже рисуясь.