Ирина Глебова - Качели судьбы

Привычный уклад жизни распадался на глазах, касалось это и работы уголовного розыска. Случись подобное убийство лет десять назад – обком партии постоянно бы теребил высшее милицейское начальство, а оно, в свою очередь, выжимало бы из Кандаурова все соки. Писатель – человек в городе известный и уважаемый. Формально. Поскольку обычный горожанин не знает своих, местных литераторов, а власти вспоминали о них лишь после появления очередного постановления «Об усилении роли творческой интеллигенции» или «Об улучшении работы с творческой молодёжью»… Однако, если случалась трагедия, видимость высокой заинтересованности соблюдалась в полной мере.

Но и это было неплохо, думал Кандауров. Во всяком случае, любая помощь розыску была бы обеспечена. Теперь же никому ни до чего дела нет. Хорошо, конечно, что никто не гнал горячку, не устанавливал немыслимые сроки. Но и поблажек тоже не было, розыск шёл на уровне с другими. Майор чувствовал: если вдруг убийца не будет найден – дело без лишних треволнений спишется в архив, его забьют другие заботы, поток других жестоких происшествий. Хорошо ещё, что генерал сам лично водил давнюю дружбу с городскими писателями и дружбе этой был верен. Он близко к сердцу принял убийство поэтессы, старался не загружать Кандаурова другими сложными делами, а недавно сказал: «Работай, майор, торопить не буду. Только найди мерзавца!»

Викентий знал об истоках дружбы своего генерала с писателями. Вряд ли сам генерал об этом слишком откровенничал. Но такая уж у него была команда – сыскари. От них попробуй что-либо скрыть!.. Генерал Саенко Максим Богданович писал стихи. Писал себе и писал, но однажды решил, что неплохо бы издать свою книгу. Сам до такого додумался или кто подсказал, но так сильно захотелось увидеть ему своё имя на обложке пусть даже тоненькой книжки стихов, что померкли перед этим желанием иные деяния и заслуги. Рукопись генерал, необычно робея, самолично отнёс в местное издательство. Вышел оттуда довольный: личность его и чин вызвали трепетное уважение и заверения, что всё будет в порядке.

А через несколько дней генералу позвонил поэт, один из самых известных в городе, чьи книги выходили и в столице. Он предложил встретиться в писательском клубе. Генерал пришёл. Они сидели в кабинете поэта, который был ещё и председателем местной писательской организации, секретарша принесла им кофе, из соседней комнаты долетали негромкий стук шаров и смех – там молодёжь играла на бильярде. Поэт очень просто и прямо сказал генералу: в издательстве, прочитав рукопись, ужаснулись – поэзией там и не пахло, просто неумелые попытки зарифмовать какие-то мысли и чувства. Как бы они ни хотели, книгу в таком виде издать невозможно. Тогда директор издательства предложил ему, поэту, поработать редактором, а попросту – переписать стихи, поскольку ясно, что автор сам это сделать не сможет…

Седоволосый, с тёмными пронзительными глазами человек сумел так всё это сказать, что генерал не испытал ни унижения, ни уязвлённости. Напротив, со всем согласился. Если книга выйдет такая, как есть, генерала, конечно, коллеги и многочисленные знакомые будут поздравлять, но за спиной – смеяться над ним. Если же книгу ему перепишет профессионал, это будут уже не его стихи. Сможет ли он поставить свою фамилию под чужой работой и не испытывать неловкости?

Генерал ушёл из писательского клуба с лёгким сердцем и признательностью. Он понял, что ему помогли избежать очень неловкой ситуации, которая бы не сделала ему чести. С поэтом у него возникла личная дружба, а через него – со всей писательской организацией. Потому и мог сейчас Кандауров работать по основному своему делу относительно спокойно.

А расследование, наконец-то, стронулось с мёртвой точки! Ясно, что не случайно. Начали приносить плоды многодневные усилия розыскной группы. Позвонила женщина – дежурная со станции метро «Университет».

– Мне капитан Лоскутов оставил телефон, – сказала она. – На всякий случай, если что-то вспомню о субботе… Ну, он тогда меня расспрашивал, ничего ли не происходило восьмого сентября, вечером.

Кандауров, пока она говорила, успел быстро пролистать свой настольный календарь, найти записанные её имя-отчество, и когда говорившая сделала паузу, спросил:

– Вы вспомнили, Лидия Михайловна?

Женщина заметно смутилась:

– Да нет, я только подумала, может вам это нужно будет, поговорить с ним…

– Вы не волнуйтесь. С кем поговорить?

– В тот вечер, в сентябре, у нас на станции одному человеку плохо стало, сердце схватило. А теперь он пришёл поблагодарить нас, сидит сейчас здесь у меня в дежурке. Я и подумала – позвоню вам.

Кандауров поморщился, но она этого видеть не могла. Встреча с сердечником ничего не сулила, и он готов был отказаться. Но сработала давняя, въевшаяся в кровь установка: хороша любая зацепка! И он сказал в телефонную трубку:

– Попросите этого человека задержаться. Минут через десять я буду у вас.

Викентий набросил куртку, запер кабинет и, сбежав на первый этаж, оставил ключ у дежурного для Лоскутова. Управление находилось совсем рядом с центральной станцией метро, и Викентий отправился туда пешком.

Вдоль уходящего вглубь земли тоннеля шёл узкий коридор, огороженный перилами. Оканчивался он дверью в комнату дежурной. Кандауров думал, что увидит старичка, но сердечник, хоть и седовласый, но моложавый пенсионер, выглядел бодро. Он уважительно пожал руку Кандаурову, приветливо кивнул:

– Мне сказали, товарищ из милиции хочет со мной поговорить. Если милицию интересуют благородные поступки, буду рад содействовать. Вот, отлежал в больнице, подлечил мотор, и пришёл поблагодарить своих спасителей.

– Кирилл Кондратьевич, – стал объяснять ему Кандауров, – по времени и, приблизительно, по месту происшествие с вами совпало ещё с одним, которое нас интересует. Кроме вас мы не знаем ни одного человека, кто был бы в тот день и время здесь, на станции метро. Я понимаю, вам было не до наблюдений. И всё же – что вы запомнили?

И тут сердечник вот так сразу сказал:

– Я запомнил женщину, которая первая подошла ко мне. Молодая такая, интересная, в брюках.

У Викентия сердце остановилось на миг, он перевёл дыхание и осторожно, мягко попросил:

– Если можете, расскажите об этом подробно.

Пенсионер согласился с удовольствием.

– Знаете, когда первый приступ слегка отпускает и у тебя есть пара-тройка минут до второго болевого удара, восприятие очень обостряется. Я сполз по стеночке и так полусидел, полулежал. Я ведь ехал с дачи, на мне брюки были старые, куртка потёртая, кепочка… Вообщем, вид не внушал доверия. Люди шли молча, не глядели. Я их не осуждаю, понимаю: столько нынче пьяных стало попадаться, как никогда раньше! И сам-то к таким не подходил. А эта женщина подошла. Наклонилась, голос такой встревоженный и ласковый: «Вам плохо? Сердце?» Я ответить не могу, ртом воздух хватаю, но глаза прикрыл: «да». Она оглянулась в одну сторону, в другую и крикнула кому-то: «Скорее к дежурной, скажите – человеку плохо, сердечный приступ! И пусть бегом вызывают скорую!» Я, конечно, дословно не помню, но приблизительно так. А меня опять боль скрутила. Чувствую, она одной рукой мне голову поддерживает, другой растирает сердце. Но тут я уже сознание потерял и очнулся после укола здесь, в этой комнате. Дежурная около меня была, врач, а той милой женщины уже не было.