Антти Туомайнен - Шахта

– Вспомнилось сегодня, когда обедали с Янне.

– Мило.

Эмиль пытался определить, что было в этом слове – ненависть ли, обида ли, равнодушие ли, но ничего особенного для себя не различил.

– Собственно, я ничуть не удивилась нашей встрече тогда, – добавила Леэна.

– Случайно…

– Я не имею в виду тот момент и то место. Имею в виду, что уже прошло достаточно времени, и всему свое время.

– Согласен.

– Ощутила это некоторое время назад вполне конкретным образом, когда получила пенсионный расчет. Есть такой документ, где перечислена вся твоя трудовая биография, выплаченные зарплаты и начисления.

– В курсе, – ответил Эмиль максимально правдоподобно. Он знал, что такие бумажки существуют, но ему просто никогда не приходилось такого видеть.

– Я даже села, чтобы не согнуться под весом того документа. Фигурально выражаясь.

– Ага.

– Не знаю, случалось ли с тобой такое, – сказала Леэна (тут Эмиль подумал, что хотел бы видеть это изящное лицо всю оставшуюся жизнь). – Что все твое прошлое вдруг попадает тебе в руки. Все, чем занимался, все, что происходило, – вот оно, и ты оказываешься словно в домике для кукол, во все окна которого можно смотреть, и скрыться невозможно.

В сознание Эмиля на секунду вернулись картины, всегда просыпающиеся от мельчайшего импульса: один выглядел удивленно – ему он выстрелил в лоб; у другого шея застыла от ужаса – он вскрыл ее ножом; третий рычал от ярости – его он выбросил с балкона.

– Случалось. Собственно, поэтому я и вернулся в Хельсинки.

– Я знаю. Я поняла это, когда мы встретились.

Эмиль посмотрел на Леэну. Они съели плюшки. Эмилю вдруг захотелось смочить палец, собрать им крошки с тарелки и облизать. Они немного поговорили о том, как вырос Хельсинки с того последнего раза, сколько в нем появилось всего нового. Эмиль подумал, что если Леэна ощущала хоть толику от переполнявшей его ностальгии, то ее душа тоже была печальна.

А потом они сидели молча, повернувшись к окну и смотря на улицу, где снег шел не переставая, хотя его было и без того много. Эмиль взглянул на женщину, которую однажды потерял.

– Мы не молоды, Леэна.

– Может, оно и к лучшему.

Конверт лежал перед нами на столике, телевизор молча показывал очередной американский сериал про детективов. Следствие вела женщина, которая выглядела как супермодель и которую остальная команда называла «патологоанатомом». С блеском на сочных губах и с глубоким вырезом патологоанатом-супермодель сообщала, что убийца совершил ошибку. Я выключил телевизор и посмотрел на Паулину. Она сдвинула колени в сторону, сняла очки, положила их на диван и начала протирать глаза.

– Паулина, – сказал я, кивая в сторону конверта, – не стоит воспринимать все это всерьез. Как бы сказать, глупый розыгрыш, что ли.

– Да откуда тебе знать? У тебя полголовы распухло от чьих-то глупых розыгрышей, а у Эллы рука в бинтах.

– Ну это же не связанные вещи! Тебе не стоит за меня беспокоиться.

– Я за тебя и не беспокоюсь.

Сидели молча.

– Мне вообще все равно, где ты был прошлой ночью, – вдруг взвилась она. – Не хочу слышать ни правды, ни лжи. Ни то ни другое не имеет ровным счетом никакого значения. Ты принес в дом что-то настолько неприятное, с чем я не собираюсь мириться. Речь не только о конверте.

– Есть вещи, о которых нужно рассказывать.

– Вероятно. При чем здесь только ты? Я понимаю еще, если бы ты был искренний друг природы, если бы передал материалы кому-нибудь, падкому до славы, и был бы доволен тем, что дело приобрело публичность. А ты сделал это ради собственной славы и репутации, ты захотел присвоить все себе.

Я ничего не ответил.

– Письмо стало для меня прозрением, – продолжила Паулина. – Наконец-то я осознала окончательно, в чем суть нынешней ситуации. Три года назад мы явно поспешили: моя беременность, покупка этой квартиры, когда мы толком даже не знали друг друга, рождение Эллы… Времени осмыслить все не было.

Я посмотрел на погасший экран телевизора. Казалось, что он смотрит обратно – черная дыра, готовая поглотить.

– Не знаю, о чем ты. Мы живем вместе, мы знаем друг друга.

– Мой размер обуви?

– Тридцать восьмой.

– Тридцать девятый. Где я работаю?

– Там… В конторе… Консультант по пиару.

– В какой из них?

– Корхонен и К º.

– Там я работала раньше. Где я нашла новое место работы?

– Новое? Ты не рассказывала, хотя я и спрашивал. Поздравляю с новым местом.

– Какую музыку я люблю?

– Мы ходили на три концерта, как минимум, до рождения Эллы.

– Ходили на твои любимые группы. Что я люблю?

– Вообще или в частности?

– Что я люблю?

– Ты любишь Эллу.

Ее взгляд был холодным.

– У нас нет ничего общего.

Я вздохнул. Не важно, что дальше.

– Такое чувство, что все это было… Ошибкой и нелепостью, – сказала Паулина.

Посмотрел на нее.

– Ошибкой?

– Именно.

– Нелепостью?

– Да. Мне следовало сразу понять, что работа для тебя важнее всего. Поначалу это казалось таким славным, мол, хоть кто-то имеет призвание, отдается полностью работе. Знает, чего хочет. А потом оказывается, что всякий раз работа для тебя на первом месте, ты начинаешь ощущать опустошение, утрачиваешь интерес, в том числе и к тому, с кем живешь.

– Ты не можешь утверждать, что я не люблю Эллу.

– Ты до сих пор не заплатил за садик.

– Я просто забыл, потому что заселялся в мотель… ну, и так далее. Забыл.

– Я оплатила.

– Переведу тебе деньги на счет.

– Не об этом речь.

– Это всего лишь счет за детский сад!

– Это не всего лишь счет за детский сад, это – все. У тебя вся жизнь так.

На столе мой телефон издал сигнал. Наклонился немного, чтобы увидеть, от кого сообщение.

– Что и требовалось доказать, – сказала Паулина.

– Что?

– Мы же разговариваем. Ты ничего с собой поделать не можешь. А знаешь, отчего я не начала расспрашивать тебя о твоем отце? Потому что я все знаю. Он такой же, как и ты. Когда-то он думал и поступал ровно таким же образом.

– Не скажи, он производит впечатление…

– Другого? Ты производил такое же впечатление поначалу. А теперь он раскаялся и желает начать сначала, нет разве?

– Похоже на то.

Паулина покачала головой.

– Мне нечего сказать, разве что вот это: так больше продолжаться не может.

– Что ты имеешь в виду?

– То самое. Так больше продолжаться не может.

Она подняла конверт со стола, достала оттуда рисунок и швырнула его мне в лицо. Рисунок выглядел еще более омерзительным: убитая семья, повешенный ребенок.

– Паулина, ничего такого не может случиться. Это запугивание.

– Да какая, в конце концов, разница! Вот к чему мы пришли! Я не говорю только об этом – обо всем. Ты вполне можешь просить перевода в отдел кулинарии или кинокритики, да хоть куда, и отдельно подчеркнуть, что тебе надо почаще быть с дочкой.