Анатолий Афанасьев - В объятьях олигарха

Труднее с рыжей «матрешкой». Она то и дело, в самую неподходящую минуту, возникала в сознании, то птичьим окликом, то незримым прикосновением, погружающим в головокружительное забытье. Это мешало полному преображению, от ее присутствия следовало избавиться в первую очередь.

Климов покосился на медсестру, застывшую у двери в позе послушания. Белый халатик обтягивал стройные фор

мы, казалось, стоит голяком. Для верности Климов осушил стакан водки из плетеной бутылки.

— Раздевайся и ложись, — распорядился равнодушно. — Поиграем в секс.

— О–о–о, — простонала Зуля, летя к нему, как на крыльях. — Неужели созрел, любимый?!

Но он ничего не почувствовал, держа в руках, ощупывая, тиская дрожащую, наэлектризованную горячую плоть. Тормозило где–то в мозжечке. Климов растерялся.

— Эй, подожди. — Он отстранил извивающуюся куклу. — Не спеши, не на скачках. Умеешь стимуляцию делать?

— О, конечно, любимый, конечно… Ляг на спинку, расслабься, ничего не бойся. Будет немножко больно, потом сладко, душевно…

Обманула озорница: больно было, но не сладко. Хотя все в конце концов получилось: тупое техническое соитие, еще тягомотнее, чем с рублевыми «давалками» на вокзалах в прежние счастливые времена. Но Климов знал, через это необходимо пройти. Вживайся в образ, распорядился Деверь. Это означало, что надо покончить с призраками прошлого, каким бы плохим или хорошим оно ни было. В стерильную Америку со стерильной душой…

Зуля дергалась в конвульсиях, выдавливая из него последние капли, а Климов уже потянулся за бутылью. По бледному лицу блуждала идиотская улыбка.

— Доволен, доволен, любимый? — обеспокоенно лепетала медсестра.

— Качественно, — сквозь зубы одобрил Климов. — Но есть претензии. Чересчур активно подмахиваешь. На быках тебя, что ли, учили?

— Поняла, поняла… Хочешь, повторим?

— Заткнись и прикройся. Беги за бутылкой, пустая, не видишь?

Красавицу будто вымело из комнаты, Климов лег на пол и несколько раз со всей силы постучал о паркет головой. Остался удовлетворен: голова была как чугунная гирька.

Опасаться, дрожать за свою жизнь — стыдно. Невелика ценность. Я всегда это понимал и всегда дрожал. Бывало, занозишь палец — и мчишься делать укол от столбняка. Или прихватит живот, поднимется температура — и всю ночь преследуют кошмарные видения чумы, холеры, СПИДа и клещевого энцефалита. К неполным сорока годам я переболел, в сущности, всеми видами рака, и кончилось тем, что сердобольный доктор в районной поликлинике вписал в медицинскую карту окончательный диагноз: канцерофобия (читай — идиот!). Помню, татарка Эльвира, бывшая супруга, посмеивалась надо мной: «Витя, что у тебя такое на щеке, Боже мой!» Я хватался за щеку, хмурился: «Как что? Обыкновенный прыщик». — «Какой же прыщик, когда натуральный шанкр бытовой. Немедленно в больницу. Доигрался, негодяй!»

Ей спешки, а я попадался на удочку, страдал, маялся, пока прыщ не исчезал. Может, и сочинительством увлекся отчасти гит му, что смекнул: в придуманном мире я сам могу расг/оряжс', ы г персонажами как в голову взбредет, казнить и миловать п собственному усмотрению. И уже в первом романе (неизданном) на этом прокололся: один полюбившийся мне герой зажился до 250 лет, перенес восемь инфарктов, ампутацию ног, геморроидальную лихорадку, заворот кишок и прочее, а я все никак не мог с ним расстаться.

Полюбив Лизу, я понял, что все прошлые щенячьи страхи не идут ни в какое сравнение с черной тоской, охватывающей при мысли о беззащитности дорогого существа, о хрупкости, краткосрочности ее легкого, веселого дыхания.

Мы сидели в номере двухэтажного особняка пансионата мадам Чарльстон, в котором было две комнаты, гостиная и спальня, в Лизином номере, мой, точно такой же, следующий по коридору. Пили белое вино из высокой бутылки, закусывая персиками. Шли третьи сутки нашего пребывания в Лондоне. Мы успели пошататься по городу, полюбоваться ихними красотами и сделали еще одно важное дело: Лиза чуть ли не принудительно затащила меня в частную клинику, где мне провели экспресс–обследование — рентген, УЗИ, анализы, сканирование… Врач, пожилой англичанин, сухонький, любезный, внимательный, похожий на рано постаревшего мальчика, разглядывая снимки, уважительно цокал языком. Сказал, что первый раз видит, чтобы удаление камней делали таким образом, сразу из двух почек. Он считал это рискованным, но отметил, что русские врачи справились с задачей превосходно. К слову сказать, состояние почек, как и всех остальных внутренних органов, волновало меня куда меньше, чем в былые годы заноза в пальце, чему я сам удивлялся. Лиза восхищалась моим мужеством.

Попивая винцо, мы увлеченно обсуждали, как поутру ловчее добраться до Хитроу, откуда нам предстояло чартерным рейсом перелететь в Стокгольм. Из Швеции, если наши планы не претерпят изменений, мы должны попасть через сутки в Сантьяго, столицу Чили. Этакое детское запутывание следов доставляло Лизе огромное удовольствие. Я ей подыгрывал. Предлагал переодеться ей в мальчика–не- смышленыша, а мне — в толстую беременную тетку. Тогда уж точно нас никто не узнает и преследователи отвяжутся. Идея ей понравилась, особенно то, что я буду беременной теткой, но в ней был один изъян — несоответствие с документами.

— И потом, — Лиза все еще обдумывала детали возможного маскарада, — чтобы выглядеть мальчиком, придется подстричься. Разве тебе не жаль мои чудесные, восхитительные волосы? Погляди?

Она забрала в руки темно–пепельную густую волну и сбросила себе на плечи. Кокетничала с упорством опытной женщины, взгляд глубок и откровенен; у меня запершило в горле и сердечко заныло.

Я ничего не сказал ей о пассажире в самолете, показавшемся знакомым. Когда ехали на такси из аэропорта, никто вроде за нами не следил, не сидел на хвосте. Я было успокоился, но зря. В течение двух дней плотный господин с коротко, по–спортивному, остриженной тыквой мелькал в поле зрения еще три раза. Первый раз, когда ужинали за общим столом в пансионате, он возник возле ажурного забора, стоял у ворот и тупо разглядывал дом. Я увидел его через окно. На нем была кожаная куртка. На голове черный берет. Обознаться я не мог хотя бы потому, что возникла странная ассоциация с покойным Гарием Наумовичем. Я расплескал ложку супа на скатерть, смутился, начал извиняться (кроме нас, за столом сидело еще пять человек), а когда поднял глаза, господин уже исчез. Лиза посыпала пятно на скатерти солью, чем выдала свою генетическую принадлежность к руссиянам.

Второй раз — сомнительный. Мы посетили знаменитый музей мадам Тюссо (как же без этого), и в какой–то момент мне померещилось, что одна из восковых фигур, стоящая вполоборота, вдруг сдвинулась с места, заслонилась газетой «Коммерсантъ» и нырнула, согнувшись, в боковую дверь. Я спросил Лизу: «Ты видела, видела?» — но она не поняла, о чем я. Подумала, что имею в виду Адольфа Гитлера, и пожаловалась, что даже восковое воплощение величайшего безумца двадцатого века вызывает у нее ужас.