Варвара Клюева - Мастер дежавю

— Ради чего? — спросил потрясенный Лашкевич. — Вы в состоянии вообразить работу по физике твердого тела, ради которой стоило бы пойти на убийство? Совершить революцию в этой области так же невозможно, как в классической механике!

— Господи, неужели это может быть правдой? — Полина подняла на меня умоляющий взгляд. — Леонид Карлович — лучший из всех, кого я знаю. Неужели какая-то мразь собиралась его убить?

— Думаю, это не те вопросы, которые занимают сейчас нашего гостя. — Записной остряк первым оправился от потрясения и взял привычный шутовской тон. — Ему гораздо интереснее, кто эта мразь. И сдается мне, ответ на этот вопрос он надеется найти здесь, в этой комнате.

— Ты намекаешь, что Андрей подозревает одного из нас? — уточнил нечуткий к юмору Лашкевич.

— Это правда? — накинулась на меня Полина. — Ты действительно думаешь, что один из нас обокрал Леонида Карловича и сбросил на него груду льда?

Я трусливо ушел от прямого ответа.

— Ну, у меня есть некоторые основания так думать. Видите ли, я подсчитал число шагов, пройденных папой вдоль дорожки до того самого места, где он вдруг свернул к зданию. Повторив его путь, я поднял голову под тем же углом (мы с папой примерно одного роста) и увидел окна вашей комнаты. Это, конечно, не доказательство. Сюда мог пробраться кто-нибудь посторонний. Но постороннему сначала пришлось бы раздобыть ключ, а это показалось мне малореалистичным. В общем, начать я решил с наиболее правдоподобной версии. Вы сидели с папой в одном кабинете. Вы чаще других виделись и разговаривали с ним, он прекрасно ко всем вам относился. У вас были самые высокие шансы выяснить, над чем он работает, и узнать его почтовый пароль. У вас есть ключи от комнаты, на окна которой он смотрел перед тем, как шагнул под глыбу льда. Вы физики и работаете в той же области, что отец. Разве я не прав, решив рассмотреть ваши кандидатуры?

— Но мы не знали, над чем он работает! — возмутился Лашкевич. — То есть знали, разумеется, но это ни для кого не секрет. Геллер в соавторстве с Немеровой и Заславским писал цикл статей об электронно-фононном взаимодействии в кристаллических решетках. Там при всем желании не накопаешь ничего сенсационного.

— Погоди, Рома! — вмешалась Полина. — Помнишь мой день рождения? Димка с утра «подмел» все салаты, которые я притащила, в итоге вечером нам пришлось пить почти без закуски. Все тогда хорошо перебрали. Леонид Карлович подбивал вас на гусарские подвиги, а Димка обзывал его корнетом Савиным…

— Припоминаю, — сказал Лашкевич. — Леонид Карлович говорил, что мы напрасно смеемся, потому что он на старости лет ввязался в такую авантюру, что корнет Савин рядом с ним — мальчик из церковного хора. Но какое отношение это имеет к его работе?

— Прямое, — поддержал Полину Заславский. — У меня тогда не получилось дожать нашего патриарха, но удалось выбить признание, что авантюра — научная.

— Когда у тебя день рождения? — спросил я Полину.

— Двадцать девятого ноября. Но отмечали мы, наверное, в другой день. Я могу посмотреть по календарю.

Я покачал головой.

— Не нужно. И что, больше разговоров на тему папиного научного авантюризма не заходило?

Они переглянулись.

— Не заходило. Мы все прилично наклюкались, и на следующий день уже не очень помнили, какую чушь мололи, — призналась Полина.

— А насчет семнадцатого февраля вам что-нибудь удалось вспомнить?

— Я вспомнил, что в тот день не ездил на работу, — сказал Заславский. — Накануне в холле вывесили объявление, что семнадцатого будут чистить снег с крыши. В прошлом году эти деятели помяли мне машину. Сбросили тонну льда и отказались платить. Якобы я нарушил правила парковки. Ну, я и решил на этот раз прогулять мероприятие — от греха подальше.

— Я тоже вспомнил. У меня семнадцатого утром выпала пломба, — сообщил Лашкевич. — Я поехал на работу, но к обеду зуб разболелся, и я отправился к дантисту. Леонид Карлович застал меня буквально на пороге. Посоветовал надувать щеки, чтобы не морозить зуб.

— А я так ничего и не вспомнила, — понуро призналась Полина. — Восемнадцатое помню хорошо. Я бегала, как ненормальная, по институту, искала помпон от туфли. Были у меня такие эпатажные красные туфельки с загнутыми носами и мохнатыми помпонами. Один из них где-то потерялся. Я чуть не плакала по нему, когда секретарша нашего шефа принесла новость про Леонида Карловича. Тут бы мне и разреветься, а слезы разом пропали. Я вообще потеряла чувствительность, как будто меня выпотрошили и набили ватой. Странное такое ощущение… А что было семнадцатого, не помню, хоть режь. В ЖЖ ближайшая запись за пятнадцатое февраля. Нас тогда Димка классно разыграл. Помнишь, Ром, ноги в шкафу?

— Ну, конечно, мне только и дела, что помнить его дурацкие розыгрыши, — буркнул Лашкевич.

— В тебе говорит зависть, сын мой, — назидательно произнес Заславский.

— Этот розыгрыш вовсе не был дурацким! — возмутилась Полина. — Мы все смеялись, как сумасшедшие. — Она повернулась ко мне. — Захожу я сюда утром, гляжу: на полу валяется какой-то коврик, а Димка, весь всклокоченный, скачет на одной ноге, а на другую пытается натянуть брючину. Я удивилась, спросила: «Ты что, ночевал здесь?» и пошла к шкафу повесить куртку. Тут Димка загораживает шкаф собой и начинает нести какую-то ахинею. Я рассердилась, оттолкнула его, открыла дверцу и обмерла. Из Димкиного пальто торчат босые женские ноги! Я чуть не выскочила опрометью из комнаты. В последний момент увидела Димкину рожу и подняла пальто. Оказалось, он подобрал где-то манекен — попу с ногами — и протащил мимо охранника в институт. Разыграл нас как по нотам — всех по очереди.

Заславский скромно потупился и пробормотал голосом Матроскина:

— А я еще и на машинке умею…

— Шут гороховый! — припечатал его Лашкевич.

Я перевел на него взгляд и спросил сочувственно:

— Трудно быть внуком академика, да, Рома?

Он попытался изобразить холодное недоумение, но предательский румянец залил его щеки, уши, шею и даже лоб. Поэтому высокомерное «Ты о чем?» прозвучало жалко и неубедительно.

— Да так, ни о чем… Мне почему-то кажется, что, если мы пороемся в файлах на твоих носителях, там обнаружится что-нибудь эдакое. Революционное. Способное произвести сенсацию в физике твердого тела.

Румянец загустел до интересного бурачного цвета. Но Рома упрямо продолжал смотреть мне в глаза.

— В физике Земли, — поправил он. — Но это мои материалы.

— Разве физика Земли и физика твердого тела — не одно и то же? — удивился я, проигнорировав его последнее утверждение.

«Ну же, — мысленно подталкивал я его, — сболтни еще что-нибудь! Намекни, в чем суть идеи, чтобы я мог разыскать человека, втянувшего отца в эту „научную авантюру“».